Лишь около полудня Н?га перестал приманивать глухарей и грустно сказал:
– Черт побери! Видать, далеко улетели. Дайте-ка мне, паничок, краюшку хлеба, так мне что-то нехорошо с этой водки, хоть ложись да помирай! Не люблю я ее, поганую…
Марцинек угостил товарища всем, что у него было, сам же удовольствовался небольшим кусочком хлеба с колбасой. Подкрепившись, Н?га встал и объявил, что надо осмотреться кругом. Они поднялись еще немного в гору. Н?га все приотставал от Марцинека и осматривался. В одном месте он что-то заметил, велел мальчику сейчас же сесть на землю, дал свой манок и велел дуть в него. Молодой Борович выполнил это поручение и без труда стал извлекать нужные звуки. Тем временем Н?га ушел, шепнув ему на ухо:
– Ни о чем не спрашивайте, паничок, свистите себе и все, хоть бы не знаю сколько времени. Они сюда прилетят, я их уже слышал.
Он указал рукой направление и исчез в зарослях.
Марцинек с глубоким благоговением, горячо отдался своему делу. Он насвистывал час, два, три, четыре, не чувствуя усталости. Раз ему показалось, что где-то очень далеко он слышит звук совершенно похожий на звук вабила, и он принялся дуть с удвоенным увлечением. Лишь когда в лесу начали сгущаться предвечерние тени, надежда стала покидать его. Челюсти онемели от непрестанного напряжения, пришлось несколько мгновений отдохнуть. Однако он тут же снова принялся дуть и так приманивал до сумерек. Красный отсвет заката прорвался в глубь леса. Вокруг было тихо. Марцинек встал, он окончательно потерял надежду. Хотел было найти Шимона и идти домой. Однако, едва сделав несколько шагов, он услышал весьма примечательный звук, одновременно и сильное посвистывание и что-то вроде хриплого бормотания. Марцинек схватил обеими руками ружье и на цыпочках двинулся к месту, откуда раздавался звук, уверенный, что наконец-то увидит глухаря. Странный звук все не утихал, он был совсем близко, за соседними кустами. Соблюдая полнейшую тишину, Марцинек обошел одну сосну, другую – и выглянул из-за них. Вместо глухаря он увидел развалившегося под тенистым деревом Шимона Ногу, храпящего с бульканьем и присвистом. Рядом со спящим валялась пустая бутылка из-под водки.
Уже значительно позже Марцинек узнал, что Шимонов манок употреблялся для приманивания бекасов и что глухарей в тамошних лесах испокон веков не было.
XI
Вернувшись с каникул, Борович застал в гимназии большие перемены. Исчез с клериковского горизонта, перейдя на пенсию, старый директор гимназии; был переведен в другое учебное заведение инспектор, совсем ушел старый Лейм, один из классных наставников и два учителя истории. На их месте появилась новая власть: директор Крестообрядников, инспектор Забельский, новый учитель латыни Петров, классный наставник Мешочкин и учитель истории Кострюлев.
И общее настроение в гимназии и внешний облик ее подверглись коренным изменениям. Старшие ученики сразу почувствовали, что только сейчас за них взялисо как следует; пан Пазур замолк и лишь гримасами да таращеньем глаз показывал своим старым любимцам, что ни за какие сокровища не обмолвится ни словечком; и наконец учителя поляки вне стен гимназии вовсе не разговаривали с учениками, чтобы не говорить по-русски, в случае же крайней необходимости обращались не иначе, как на официально принятом языке.
Новые власти ввели новые школьные порядки. На торжественном открытии учебного года в актовом зале директор произнес неслыханно патриотическую речь и сам растрогался до слез, но слушатели не поняли его, так как и вправду не могли взволноваться тем, что, вероятно, живо и искренне чувствовал директор.
Инспектор, тот сразу развил такую деятельность, о которой клериковские гимназисты и представления ке имели.
Прежде всего он взялся за ученические пансионы. Нововведения сыпались одно за другим. В каждой квартире был назначен «старшой», в обязанности которого входило наблюдать за братией из младших классов, введены были журналы, куда записывались отлучки с квартиры, заносился каждый шаг, каждая минута отсутствия, а также жалобы на дурное поведение сожителей.
Классные наставники и все учителя были вовлечены в нечто вроде полицейско-следственной службы. На всех была возложена обязанность через известные промежутки времени поочередно посещать ученические квартиры и днем и ночью.
Инспектор и его сателлиты ходили по этим квартирам беспрестанно. Они производили обыски, заглядывали не только в сундучки, но даже собственноручно рылись в сенниках, подслушивали под окнами, подстерегали у дверей, неожиданно являлись в ученические квартиры рано утром и т. д.
Какое влияние оказало все это на повышение нравственности клериковских гимназических масс, судить трудно, во всяком случае, если «старшие», «дежурные», репетиторы – словом, все семи– и восьмиклассники – по-прежнему ускользали по ночам в город с им одним известными целями, то иметь на квартире книжку, напечатанную польскими буквами, действительно стало невозможно.
Это изгнание польских книжек из некоторых помещений в городе, в то время как другие книжки спокойно лежали в тех же помещениях, хотя бы и без пользы, было явлением поистине комическим.
Обреченная на изгнание в соседние комнаты, обездоленная «привислинская» печать, как гоголевский сумасшедший, могла до бесконечности задавать себе вопрос: «Почему я не камер-юнкер? Мне бы хотелось знать, отчего я титулярный советник? Почему именно титулярный советник?» Однако в Клерикове эти вопросы, как глас вопиющего в пустыне, ниоткуда не могли дождаться ответа.
Частые обыски и особенно внезапные посещения, беспокойство ожидания, опасения, что кто-то подслушивает, во всех отношениях очень плохо влияли на молодежь, которую так усердно воспитывали гимназические власти.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76