К доске он всегда выходил с чужой тетрадью, обернутой листом бумаги со своей фамилией, умел так ловко класть в латинские переводы какие-то листочки, что даже сам г. Лейм не в состоянии был найти их, все устные уроки отвечал по подсказке, письменные же гениально списывал. Неизменным обычаем Волчка были и побеги из костела по праздникам и табельным дням. Он ловко ускользал почти из-под рук ксендза-префекта, словно перед самым его носом проваливался сквозь землю, потом, через какую-то дыру под хорами, пробирался во двор и убегал на несколько часов в поля. Осенью он крал репу с пригородных огородов, зимой катался на коньках или просто так гулял. Познакомившись поближе с Марцином Боровичем благодаря тому, что их посадили на одну парту, Волчок принялся воспитывать простака. Марцин, поддавшись его влиянию, считал теперь делом чести упражняться в различных фокусах и увертках вместо того, чтобы зубрить уроки, и охотно позволял уводить себя на прогулки в учебное время.
В один из табельных дней в декабре оба они дернули за город перед богослужением, которое должно было состояться в местном костеле в десять часов. На реке был уже сносный лед, и они вдоволь накатались, потом шатались вдоль железнодорожного полотна, бродили по снегу и с наслаждением шлепали по воде. Марцин озяб и сказал Волчку:
– Слушай, ты, я иду в костел.
– Ну и осел… Такой-то ты товарищ? Вот уж и испугался ксендза…
– Не испугался, а только мне холодно.
– Вот скотина! Холодно ему. Мне вот совсем не холодно.
– Я уж пойду. Идем, Волчок! Что ты тут станешь делать?
– Ну и ступай, осел! Видали такого! Еще пожалеешь… Вроде прикидывается… мол, старый товарищ, а сам подлизывается к ксендзу.
Марцинек бегом двинулся в город. Волчок кинул ему вслед комок мерзлой земли и показал язык, а сам снова принялся кататься по льду. Борович расстегнул шинель и бежал со всех ног. Он проходил по улицам, которых никогда еще не видел в эти часы, так как в это время обычно сидел на уроках. Ему казалось, что рабочие, пенсионеры, старые барыни и даже кухарки, с корзинками возвращающиеся домой, несомненно видят его преступность. Усталый, прибежал он наконец в костел, толкнул огромную входную дверь и проскользнул в холодные сени, ведущие на хоры. Марцинек принадлежал к числу певчих, которые по окончании обедни исполняли государственный гимн.
В сенях, переходах и коридорах никого не было, и он крался на цыпочках, пробираясь к маленькой дверце, ведшей на лестницу и на хоры. Торжественное праздничное богослужение еще продолжалось. Гремел орган, и никто не услышал, как скрипнула дверь.
Марцинек, тихо ступая, стал подниматься по винтовой каменной лестнице, стремясь попасть на хоры незаметно и, таким образом, избежать записи в журнале учителя пения, игравшего на органе.
В башне было темно, и лишь кое-где на каменные ступени падал свет из узких окошек, которые извне казались лишь щелями, а с внутренней стороны образовывали довольно широкие ниши.
Марцинек прошел уже почти всю лестницу и приближался к дверцам на хоры, как вдруг похолодел от страха.
Перед самыми дверьми стоял на коленях ксендз Варгульский.
Белое пятно света падало из окошка на его голову и синюю сутану с большим воротником и позволяло рассмотреть его высокий лоб и суровое лицо.
Глаза ксендза-префекта были закрыты, руки сложены, и он горячо молился. Губы его медленно шевелились, а голова время от времени беспокойно вздрагивала.
Марцинек застыл в неподвижности, не смея дышать от ужаса.
Ксендз был строг и держал всю гимназию в паническом страхе.
Наконец Борович тихонько попятился, наткнулся на оконную нишу, втиснулся в нее, прильнул к стене и, не спуская глаз с головы ксендза, дрожал всем телом.
Между тем где-то внизу раздавался голос ксендза-каноника, поющего молитву за царя:
Боже спаси царя и императора нашего Александра…
Да будет мир в мощи твоей…
С хоров отвечали на эти молитвы. Затем наступил краткий перерыв, в тишине раздалась прелюдия к царскому гимну, и послышалось стройное и чистое пение молодежи.
Едва отзвучала первая строфа песни, как нижняя дверь на лестницу открылась, Марцина прохватило холодным сквозняком, и послышались шаги бегущего вверх человека.
Марцинек притаился и ждал. Волосы стали дыбом у него на голове, когда вплотную мимо него проскользнул инспектор.
Гимназический вельможа поднялся на лестницу и, направившись к дверям на хоры, наткнулся в темном переходе на коленопреклоненного ксендза-префекта.
– Кто это там? – спросил ксендз.
– Ах, это вы, отец… – сказал инспектор. – Я ясно приказал, чтобы гимн после богослужения пели на русском языке. Два раза повторял это учителю пения…
– Учитель пения совершенно ни при чем, – сказал ксендз спокойно, пряча в карман свой молитвенник.
– А кто же виноват?
– Я!
– Что такое? – громко воскликнул инспектор. – Я приказал петь…
– Господин инспектор, – сказал ксендз спокойно и с холодной любезностью, – ученики здесь, в костеле, будут петь гимн по-польски, и не только сегодня, а всегда.
– Что такое? – крикнул тот. – Они будут петь как я приказал! Я тут не потерплю никаких иезуитских фанаберии. Это еще что за новости? Будьте добры указать мне дверь на эти ваши хоры…
– Я, господин инспектор, могу указать вам одну лишь дверь… внизу… – сказал ксендз, кладя свою огромную ручищу на ручку двери.
Как раз гремела вторая строфа гимна:
Царствуй на страх врагам,
Царь православный,
Царствуй на славу… –
когда Марцинек увидел, что рука ксендза Варгульского отпустила ручку двери и легла на плечо пришельца. Инспектор кинулся к дверям и толкнул ксендза.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76