— Если бы ты был дебошир, преступник, мне было бы проще всё им объяснить…
— Что же я, хуже их?
— Хуже.
— Кто же я такой, в конце концов?!
— Ты бездушный, бессердечный чинуша, ведёшь себя словно тойон, стоящий над людьми.
— Даша, — говорю ей, — опомнись! Подумай только, что ты несёшь… Поверь, я не сержусь на тебя… но, может, ты устала, может, больна… Отдохнуть бы тебе… Надо — полечись… Что-то у тебя в голове сдвинулось, неужели сама не слышишь своих слов? Какой же я тойон? Какой же я чинуша? Работаю для людей, стараюсь, чтобы жилось им лучше… Разве такому плохому человеку, каким ты меня считаешь, доверили бы должность председателя райсовета?
— Пока тебя до конца ещё не раскусили. Подожди — снимут.
— Как бы не так, да кто ж у них работать-то будет? Я же на себе всё тащу! Наоборот, повысят меня! Вот посмотришь!
Даша вздохнула:
— Тебя испортила должность. Постой, не прерывай. Если спросил, так уж послушай, потерпи… Теперь я точно знаю: должность твоя высокая испортила тебя, не справился ты с ней по другому — нравственному — счёту. Ты стал глухим и слепым, как камень. Работал ты и вправду много, не щадил ни себя, ни других. Но ведь ты делал всё это лишь для собственного благополучия.
— «Лишь для собственного благополучия» старался выполнить план заготовки сена? — вставил я.
— Конечно.
— Сено я ем, что ли?
— Сено едят коровы, а хорошие работники получают награды. Ты же всегда считал, что на тебе одном весь порядок в районе держался.
— Спасибо…
Ни с одним словом Даши я не согласился. Если бы я работал, как советовала она, наверняка и года бы не продержался председателем райсовета. Я ведь за весь район отвечаю.
Каждый директор совхоза, каждый председатель сельсовета, каждый секретарь парткома, каждый директор школы всякий день требуют то одного, то другого. Там что-то ломается, тут что-то рвётся. То голодает в совхозе скот, то замерзает котельная школы. Надои молока, состояние отела, заготовка мяса, сеноуборка, хлебоуборка, заготовка пушнины… Заботы, заботы, заботы — вот и крутишься среди них. Есть ли время разбираться в личной жизни каждого, вести с каждым в отдельности доверительные, душеспасительные беседы, вникать в мелочные просьбы разных людей? И не вникаешь, отсылаешь в другие инстанции. Если отвлечёшься на мелочи, не сможешь организовать основную работу, и если не будешь командовать, принуждать, то никто и пальцем не пошевельнёт — все теперь сами всё знают, сами себе командиры. А хозяин один нужен! Хозяин! Если будешь держаться скромно, никто тебя и не послушает, даже и не обернётся в твою сторону. Тогда как выполнишь план?! Тогда-то сразу и полетишь со своего места.
Слова Даши всё больше раздражали меня. Надо же, я, человек, не виновный ни в чём, сижу и умоляю ту, которая из-за пустяков разрушила семью, жизнь мою. Ещё и говорит: «К нашему несчастью, и ты такой». Нет! Несчастье нам всем принесла она, больше никто! Только она!
Но вслух говорить ей ничего не стал, помолчал — будто задумался. Потом, стараясь, как говорится, быть мягким, словно печень налима, начал ласково, тепло:
— Дашенька, столько лет вместе жили, воспитали хороших детей, не кажется ли тебе ужасным наш развод? Разве тебе не жалко прожитых вместе лет! Ты же любила меня!
— Это прежде… Сейчас у меня в сердце не осталось ни искорки любви к тебе.
Тут я не выдержал, вскочил как ошпаренный:
— Надоел я тебе?!
— Те искорки ты сам загасил. Превратил в золу и пепел.
— Нет, ты, видно, нашла себе кого получше. Выйдешь замуж за того, кто повыше меня в должности!
Даша уткнулась лицом в стол, остро обозначились её худые плечи.
— Даша… — сказал я дрожащим голосом. — Прости, если виноват перед тобой.
— Уходи, — произнесла Даша отрешённо, с каким-то даже спокойствием.
Меня испугали не столько слова её, сколько голос. Такой голос я уже слышал. Вот так Аян бросил мне в лицо когда-то: «П-шёл прочь!..» И, словно вторя ему, снова прозвучал холодный голос Даши:
— Больше не приходи в этот дом.
Это было наше единственное и последнее объяснение.
Потом, когда случайно встречались на улице, лишь здоровались еле заметным кивком головы.
Дочка время от времени ходит сюда: пол моет, стирает бельё, готовит.
— Ты сама приходишь или мать велит? — спрашиваю, но она не отвечает.
Мать, видимо, посылает её. Сама-то девочка немного ленива. Однажды спросил:
— Что говорит мать обо мне? «Такой-сякой, плохой»? Ругает, наверно?
— Нет, — ответила без колебания.
— Другим людям тоже не говорит?
— Нет же, нет! — воскликнула удивлённая моими словами дочка. А она не умеет врать.
Неожиданно большая люстра будто бы качнулась — электрические лампочки несколько раз мигнули и погасли.
— Не удивляйся. В это время здесь всегда отключают свет, — послышался из темноты голос Тоскина.
Загремел опрокинутый стул, потом в коридоре что-то упало с грохотом. Вскоре хозяин вернулся, заслоняя ладонью дрожащее тоненькое пламя свечи, накапал на дно стакана растаявший стеарин и водрузил свечу.
— Мне этой весной в Якутске, — начал Кирик, — обещали дать два дизеля, завезти сюда по реке. Хозяйственники, они, знаешь, тоже с лисьим нравом. Когда к ним заходил новый председатель, сменивший меня, они, говорят, делали вид, будто впервые об этом слышат. И только обещали учесть эту заявку в будущем: тоже мне благодетели. А со мной такое не проходит: пообещали — извольте выполнить, в срок и точно — без никаких гвоздей! Если бы я был сейчас в райсовете, был бы и свет круглосуточно. А вот, полюбуйся, при свечах сидим… И вообще, посмотреть со стороны, какая-то безалаберность здесь, неорганизованность.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19