Но картонные
декорации и неумелые актеры вдруг стали такими смешными...
Теперь у нее болела голова. Анна с трудом разыскала на кухне упаковку
аспирина, разжевала пару таблеток. Не американский, ну да ладно.
Надо взять на работе упаковку анальгина.
Она знала, откуда эта тоскливая боль в груди, и стыд - невыносимый, когда не
хочется смотреть людям в глаза. Три смерти за одну смену. Это уже не больница
- это хоспис, приют для умирающих... которые должны были жить. Телевидение
рекламирует десятки форм парацетамола, словно название "панадол" делает его
эффективнее. Реклама средств от похмелья, реклама леденцов от кашля...
А в трехстах километрах от Москвы умирают люди - потому что нет мощных
анальгетиков, современных антибиотиков, простейших кардиоблокаторов. Точнее -
есть все. Но по ценам, доступным немногим.
Анна не знала, понимают ли они, отказываясь покупать лекарства, что обрекают
себя на смерть. Скорее всего, нет. Слишком живы в памяти времена, когда лечили
бесплатно. Плохо ли, хорошо ли, но лечили. Честно говоря - "попробуйте
достать..." когда не было уж очень нужного препарата.
Но никогда не приходилось колоть анальгин вместо омнопона больным, кричащим от
печеночных колик.
Она оделась в маленькой прихожей, отряхнула щеткой светлый плащ, минуту
придирчиво смотрелась в зеркало. Ничего. Не скажешь, что слопала вчера стакан
коньяка. Просто усталая молодая женщина, одна из миллионов. Пожалуй, даже,
посимпатичнее многих.
И глупее, наверное. Четыре года работы врачом - и до сих пор не может
привыкнуть к смерти. Пусть там - лучший мир, но почему так жесток этот...
Автобус был набит. Больницу построили на окраине, рядом со старым номерным
заводом (вот ведь додумался кто-то!) и уже полгода ей приходилось ездить в
компании рабочих. Когда-то смена начиналась раньше, и она почти не
пересекалась с этим потоком. А теперь то ли график у них сдвинули, то ли
рабочий день сократили.
Как ни странно, к этому требовалось привыкнуть. Дорогу не замечаешь лишь
тогда, когда люди вокруг незнакомы и безличны, не общаются между собой. Если
же их видишь каждый день, да еще по утрам, пока мысли не заполнены прошедшим
днем, то слишком быстро начинаешь воспринимать попутчиков как личности. Пусть
даже с ней не заговаривали (и чем она отпугивает случайных ловеласов?)
поневоле вслушиваешься и всматриваешься. На матюки Анна внимания не обращала,
в операционной от коллег такого наслушаешься, что любой пролетарий покраснеет.
Говорили сегодня о политике, со всем подобающим словесным обрамлением. Анна
перестала воспринимать разговор уже через пару минут. Надоело все это до
безумия... Она стала смотреть на паренька, стоящего рядом в проходе. Молодой,
симпатичный, похожий на передовика-рабочего из советских фильмов. В разговоры
он обычно не вступал. Вот и сейчас ехал молча, глядя сквозь людей куда-то в
окно.
Интересно, могла бы она в такого влюбиться? А выйти за него замуж?
И что бы сказали знакомые о муже-пролетарии?
Анне стало смешно и неловко. Она вдруг показалась самой себе старой девой,
перебирающей женихов "второй свежести". Дожилась...
Мимо сторонящихся (удивительно вежливо сторонящихся) людей она стала
пробираться к двери. Выскочила на остановке в гордом одиночестве, оправила на
ходу плащ. Здесь было ветрено и неуютно, перед этими унылыми бетонными
корпусами, воткнутыми неведомыми планировщиками на полпути от микрорайонов к
заводу. Зимними вечерами, когда темнело рано, она старалась не ходить к
остановке в одиночку.
Сегодня ночью по отделению дежурила Тоня, девчонка совершенно безалаберная, но
врач от Бога. Из тех, кто все делает спустя рукава, а больной поправляется час
от часа. Анне всегда казалось несправедливым, что человек, ставший врачом
случайно, и не испытывающий к профессии ни малейшего уважения, способен на то,
чему она и к пенсии не научится. Но что здесь поделаешь...
Дверь ординаторской была заперта изнутри, Тоня, конечно, и не собиралась утром
обходить больных. Анна минуты две простояла, постукивая по закрашенному белой
краской стеклу костяшками пальцев, прежде чем внутри завозились.
- Ой, извини, - сонно пробормотала Тоня, открывая. - Ты чего так рано, еще без
четверти восемь...
- Не спалось, - сказала, входя, Анна. Тоня была в одном белом халатике на
голое тело, растрепанная и жизнерадостная. Нюх у нее был, совершенно
гениальный. Придется ли ночью бежать к умирающему больному она знала с самого
вечера. - Обход не делала?
- Делала, - Тоня улыбнулась, отходя к гардеробу и сбрасывая халат.
- Да, с вечера. А записала на утро.
- Корнилова, не разыгрывай из себя начальство... - Тоня втиснулась в джинсы,
иронически глянула на нее. - Все в порядке, никто не ушел.
- А никто не собирается?
- Шедченко, - не задумываясь ответила Тоня. - Его на гемодиализ надо сажать,
сама знаешь.
Анна промолчала. Тоня тем временем закончила переодеваться и замерла перед
зеркалом.
- Кто еще потяжелел? - спросила Анна.
- А, по мелочи... - вывинчивая помаду отмахнулась Тоня. - Новости смотрела
вчера?
- Нет.
- В Думе приняли закон об усилении финансирования... - Тоня плотно сжала губы,
поморщилась, глядя, как легла помада, - ...больниц. Так что готовься лечить по
учебникам. Добился все-таки узбек своего.
- Хайретдинов? Да что в нем узбекского, кроме фамилии?
- Имя, - невозмутимо отпарировала Тоня. - И восточная экспансивность.
Анна секунду поколебалась, но все-таки ответила.
- Да нет в нем никакой экспансивности, восточной тем более. Это на Кавказе
экспансивность в крови.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20