«Живите, боритесь, как жили и боролись павшие!»
Так писала «Крутогорская коммуна» в тот буранный зимний месяц тысяча девятьсот двадцатого.
Суровое седое утро встало над городом в почетном карауле.
Длинными волнами шлемов, шапок, платков, запорошенных снегом плеч, медленно, тяжко – из ущелья в ущелье каменных улиц – текла великая река народа. Гребнями красных знамен вскипали черные волны.
Тишина была.
И в тишине этой – холодной, суровой, величественной – сверкающими серебряными столбами вздымались в серое небо грозные и скорбные звуки похоронного марша.
В ловкой шинельке, в буденовке шел с колонной оркестра Терентий Зыбкий, Тёрка. Бил в медные тарелки, шмыгая носом, бил, печалился, вспоминал; как пил чай с сахаром в гостях у того молодого, веселого, кого сейчас провожали в последний путь. Всю жизнь будет помнить Терентий то ненастное утро, тот чай. Затуманенными глазами глядел на три гроба – три пылающих факела – над потоком людей.
В благоговейном безветрии, медленно, медленно кружась, падали крупные мохнатые звезды снежинок. Последним поцелуем нежно приникали к чистым прекрасным лицам лежащих в гробах.
А утро незаметно переходило в день.
Громыхали на стрелках поезда. Топоры, молотки звонко, весело переговаривались, возвращая к жизни разоренное прошлогодним нашествием белых генералов.
Победно гремело поседевшее от холода железо.
На бывшей Дворянской рабочие разбирали леса помоста, заслонявшего трехэтажную Илюшкину картину.
Издалека был виден Всадник, и далеко видел он: весь город и на сто верст – степь.
Вчера еще вздыбленная, вчера еще мятущаяся, она лежала безмолвно.
Белая. Серая. Черная.
Но яростными, ликующими фанфарами запевала тревожная даль.
И отблески багряные от прянувшего над миром Всадника полосовали снега.
1968 г.

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56