Ни огонька, ни голоса человечьего. Лишь нет-нет да принимался звонить колокол, словно борясь, кидаясь в битву с обезумевшими ветрами. Видно, добрый был человек церковный караульщик, болел душой за тех, что бедовали в буранной степи. А может, просто не спалось ему, наскучило лежать в душной, вонючей караулке – вот и ходил подергать за веревку, размять отекшие ноги…
– Ну, так, – заговорил Попешко после, долгого молчания. – Нычого, хлопьята, не придумалы?
– У школу, мабуть? – нерешительно подал голос Панас. – Во-он бачитэ – огонек-то…
– Тю, скаженный! – развеселился Попешко. – Та шо ж ты до се мовчал? Самая благодать – у школу! Учреждение советское, государственное, там заночуем. А утречком побачимо – шо и как…
Хлестнул коня, поскакал. За ним и все поскакали. Малость не доезжая школы, услышали вдруг заливистое ржание коня. Кобыла, шедшая под атаманом, звонко откликнулась. Остановились с опаской. Стало ясно: за школой чьи-то лошади. Но чьи?
– Поди, Панас, побачь, – приказал Попешко.
Панас вернулся сейчас же.
– Мои кони, – сказал, – серые, распоповские. А в школе – чекисты, двое. Один ранетый. И с ними – Степка Погостин. Я в окошко побачив.
– Ну, значит, на ловца и зверь бежит! – захихикал, закашлялся Попешко. – Спешивайтесь, хлопцы, тут на конях делать нечего. Короткий зараз с чекистами будет у нас разговор…
Последнее дело
Прикладами били в дверь. Кричали с улицы:
– Сдавайтесь, бисовы диты!
– Все равно, побьем!
– Вылазьте, чекисты! – жирным бабьим голосом надсадно орал Попешко.
Богораз очнулся.
– Что это? – спросил. – Что?
– Прости, – сказал Алякринский, стоя в простенке меж окон с пистолетом в руке. – Прости, друг, моя вина…
Со звоном вылетело стекло. Грянул выстрел, посыпалась штукатурка. Дважды рикошетя, визгнула пуля.
– Свя-свят-свят… – забившись в угол, за парты, шептал старик сторож.
Вторая пуля шальным делом нашла его. Он как бы сполз по стене, стал на колени. Помедлил так. Казалось, вот сейчас начнет читать свою «вотчу». Но он рухнул лицом вниз.
Другое окно разлетелось вдребезги.
Прячась за выступом стены, Погостин бил из винтовки. Алякринский, выбирая цель, стрелял не спеша, расчетливо, как на ученье.
– Ага! – вскрикивал, попадая. – Ага!
Перезаряжал обойму, с треском вгонял магазин и бил снова. Богораз пытался подняться, шарил у пояса, рвал застежку кобуры. Но вдруг, застонав, упал навзничь, затих.
– Ты что? Что? – кинулся к нему Алякринский, думая, что он убит.
Стал на колени, приник к груди. Нет, жив. Билось сердце. Ясно слышалось хриплое дыхание.
Вытащил из богоразовской кобуры пистолет.
И снова – у окна. «Ага!»
Снова бил спокойно, уверенно. Расстреляв свои, бил из богоразовского. Еще раза два вскрикнул: «Ага!»
– Всё, – объявил Погостин, кидая винтовку. – Кончились… Дозвольте, пугану гранатой? Есть одна…
– Погоди! – крикнул Алякринский.
У Погостина кончились патроны. А у него?
Несколько раз перезаряжал обойму. Выгреб из всех карманов. В последний раз зарядил не полностью – не хватало восьмого. Сколько же осталось? Два патрона ему нужны. Два патрона. Только два. Вынул, вышелущил обойму: один… другой…
– Давай! – крикнул Погостину.
Но тот молчал. С гранатой в согнутой руке, широко раскинув ноги, неловко подвернув к плечу голову, словно пряча ее, он лежал под самым окном. Медленно-медленно распрямлялась согнутая в локте рука.
– Ну, гады…
Взяв из руки убитого гранату, кинул в окно. Рвануло бело-розовое пламя. Взвизгнув, забилась лошадь. Раздались крики, матерная брань. Но уже далеко где-то. «Зря только коня ухлопал», – огорченно подумал Алякринский.
Тяжело дыша, утирая обильный пот, присел на парту. От наступившей вдруг тишины зазвенело в ушах.
– Анюта… – пробормотал Богораз.
«Жив! – вздрогнул Алякринский. – Ох, лучше бы ты, Богораз, был мертвый! Тяжко, страшно мне будет сделать это…»
Но почему затихли на улице?
Прислушался: только ветер. Да подстреленная, что ли, собака жалобно повизгивала.
«Неужели ушли?»
Нет, вот голоса. Звуки шагов. Еще какой-то длинный-длинный приближающийся шорох, словно волокут что-то.
– Пид крыльцо набивай! – бабий голос Попешко. – Эй, комиссары! Живы вы там, чи шо?
В проеме окна, в мечущемся снеге, появился человек. Стал вглядываться в тьму комнаты.
«Вот ссадить бы! – загорелся Алякринский азартно и сразу потух. – Нельзя…»
Человек исчез.
– Никого там нэма, – сообщил. – Уси как есть побитые.
– Давай, давай! Знаем мы ихние хитрости… Запаливай!
– Эх, гранату бы… – вздохнул кто-то.
– Кто ж тоби виноват, шо такий незапасливый!
– Запаливай!
Вспыхуло неяркое пламя. Весело затрещал огонь на ветру. Вкусно потянуло дымком.
– Слышь, выходи, кто живой! – крикнул Попешко. – Все равно выкурим!
– Ну, пора… – сказал Алякринский. – Прощай, мама…. Прощай, Илюшка! И Муся… прощайте. Богораз, Богораз? Ты слышишь меня?
– А ты казав – ныкого нэма, – послышалось с улицы.
Молчал Богораз. Дышал тяжело, прерывисто. Со свистом, с каким-то странным клекотом.
– Не слышит, – прошептал Алякринский. – Тем лучше…
Нащупав под богоразовой гимнастеркой сердце, вороненым дулом пистолета подвинул в сторону ремень портупеи и решительно нажал на спуск. Выстрел прозвучал приглушенно, словно кто-то, играючи, щелкнул пальцами.
– Последнее дело в твоей жизни, – сказал себе Николай. – Впрочем, нет… Предпоследнее.
И он выстрелил себе в рот.
Как факелы над потоком людей
«Слов не надо.
Пролетариат знает цену своим бойцам. Не словами, а героической упорной борьбой да будет отдана почесть погибшим.
Слез не надо.
Тихие могилы кричат могучим голосом призыва:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56