Про Америку, что ли… Даже пронеслось в голове: могут ли так выглядеть споры сибирской язвы. Как они вообще выглядят?
– Вначале вы увидели порошок? – уточнил Аникеев.
– Да, я же говорю…
– А потом прочитали письмо? Борис Иванович помрачнел.
– Потом я сходил в ванную и помыл руки.
– А потом прочитали письмо? – снова спросил Аникеев.
Мордовских молчал. Аникеев вздохнул.
– Борис Иванович, – сказал он. – Потом вы прочитали письмо, и порошок перестал вас интересовать. Вы решили, что это сделал сын. В таких случаях человеку свойственно скрываться от правды, а не искать ее…
– Это верно…
– Неужели у вас такие плохие отношения?
– Плохие. Он пьет. Он алкоголик.
– Но это не повод желать смерти отцу.
– Он хочет жить отдельно.
– У вас маленькая квартира? Не можете разменяться?
Борис Иванович вдруг взглянул на него с такой злобой, что Аникееву захотелось отпрянуть. Что-то совершенно безумное появилось в старых водянистых глазах.
– Вы рассуждаете как он! – громко сказал Мордовских. – Это моя квартира! Почему я должен менять все, к чему привык? Мне нравится мой дом, он сталинский, в нем крепкие толстые стены, нравится парк, нравятся соседи! Ему тридцать лет, почему он не может заработать и оставить нас в покое? Он ни дня в своей жизни не работал! Вот мне никто не помогал! Я всего добился сам и никогда не требовал у матери, чтобы она решала мои проблемы! Да и что она могла – уборщица, забитая неграмотная женщина?! Я жил в коммуналке, потом в однокомнатной, потом мне дали эту – трехкомнатную. Когда я защитился, да! Писал диссертацию по ночам, брал дополнительные часы, летом ездил в стройотряды – я, доктор наук! Вот как я заработал эту квартиру! А вам! Вам теперь все должны! Все должны!
«Непостижимо! – грустно подумал Аникеев. – Трехкомнатная сталинская квартира, которую можно разменять на две самые что ни на есть полноценные… Ему нравится парк и соседи, при этом он считает вполне возможным, что сын способен отравить его. Человек с такой логикой возглавляет кафедру в университете. Правда, кафедру истории Средних веков…»
– Борис Иванович, – сказал он. – Но ведь сыну было бы удобнее подсыпать вам мышьяк в пищу.
– Его личность полностью разрушена алкоголем, – сказал Мордовских. – Речь об удобстве или разумности там уже не идет… Впрочем… Мышьяк… Это кое-что объясняет.
– Что объясняет?
– В письме была одна неясность… Насчет змеи.
– Теперь этой неясности нет?
– Теперь нет.
– Объясните, пожалуйста.
– Витая змея – алхимический знак мышьяка. Аникеев смотрел на него, немного приоткрыв рот.
– Какой знак? – переспросил он.
– Алхимический. Да вот… – Мордовских нагнулся к портфелю, достал из него роскошную книгу на английском, раскрыл ее на середине и показал Аникееву тусклую старинную гравюру, на которой была змея с раскрытой пастью, пружиной восходящая от земли. – Особо ядовиты его пары. Ну, а поскольку мышьяк входил в обязательную семерку веществ, необходимых для создания золота, этими парами отравилось немало средневековых ученых. Змея поднимается снизу вверх и при этом жалит…
Аникеев помолчал. Трудно было представить что-то более далекое от его интересов, чем эта информация. Но разговор надо было продолжать.
– Получается, что других неясностей в письме вы не увидели? – спросил он.
– Не увидел.
– А вампиры?
– Там, кажется, говорилось, что вампир, наоборот, я? Это почти продолжение нашего недавнего спора. Я тогда сказал ему, что он, как вампир, выпил из нас с матерью все соки.
– А что значит «получить удар по самому больному»?
– То и значит! – почти с отчаяньем произнес Борис Иванович. – Вы представляете, каково это для отца: осознавать, что единственный ребенок желает его смерти?! Да он хотел довести меня до инфаркта, а не отравить! Даже моих познаний в химии достаточно, чтобы понять, что этой дозой человека не убить – это была как раз показательная акция. Ведь он не хочет загреметь в тюрьму. Он хочет, чтобы я умер. А с матерью ему будет нетрудно справиться…
«Ну и ну, – снова подумал Аникеев. – Конечно, не факт, что, разменяв квартиру, они избавятся от своего великовозрастного лоботряса, но все-таки…»
– А ваш сын разбирается во всех этих алхимических знаках? – спросил он.
Борис Иванович в этот момент задумался: он вдруг осознал, что, приди человек из милиции на день раньше, он не стал бы откровенничать на семейную тему. Но вчерашняя безобразная сцена, крики жены, приезд «Скорой», собственные трясущиеся руки, до сих пор стоявшие перед глазами, доконали его, переполнили чашу терпения. «Пусть! – мысленно сказал он. – Пусть!» Аникеев повторил вопрос. Мордовских тяжело качнул головой, словно она была свинцовой.
– Он закончил наш факультет.
– Значит, он тоже историк?
– Какой он историк… Все хотел быть военным… Что это за профессия, объясните! Даже в армию мечтал пойти, еле отмазали… Липовый диагноз, а словно накаркали…
«Жизнь парню испортили», – зло подумал Аникеев. Слова о военных сильно задели его.
– Борис Иванович, – он опять немного помолчал, но потом решил продолжать: – Вы, наверное, не знаете, что и другие люди получили такие же письма.
– Какие люди? – старик удивленно посмотрел на него.
– Вот их фамилии. – Аникеев протянул ему список. – Посмотрите, пожалуйста: может, кто-то из них вам знаком?
Старик надел очки (руки его немного тряслись), прочел все пять фамилий, пожал плечами.
– Нет. Я никого не знаю…
– А вот эта фамилия не кажется вам знакомой?
– Ледовских? Кажется… Да, вы правы, у меня есть студент с такой фамилией. Курсе на третьем… Извините, ради Бога, что не заметил сразу, но студентов-то у меня, сами понимаете… И что:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75