Имя очень важно. Оно должно быть не слишком банальным и в то же время не привлекать внимания – словно лицо в толпе. По опыту я знала, что имя должно напоминать мое собственное – Маргарет, или Марни. Иначе можно с непривычки не отозваться, когда окликнут, а это лишние проблемы.
В конце концов я стала Молли Джеффри.
И вот в конце марта мисс Джеффри сняла квартиру на Уилбром-Роуд и принялась подыскивать работу. Она казалась девушкой тихой и скромной, просто одетой, с короткой стрижкой и в массивных очках. Платья ей были несколько великоваты и длинноваты, потому что это лучший способ скрыть фигуру и придать некоторую нескладность. Оденься она как следует, мужчины сразу станут обращать внимание. А это тоже лишнее.
Билетершей в кинотеатре «Гомон» на Оксфорд-стрит она проработала до июня. С другими билетершами отношения у неё сложились вполне дружеские, но если её куда-нибудь приглашали, она отказывалась, отговариваясь тем, что дома мать-инвалид, за которой нужен уход. Ее даже жалели: бедняжка, вот не повезло, ведь молодость уходит.
Знали бы они, как я с ними согласна! Вот только не во мнении, на что её тратить. Для них все счастье состояло в том, чтобы шляться с прыщавыми юнцами, пару недель провести в Блекпуле или Риле, давиться на распродажах или за пластинками поп-музыки и в конце концов подцепить какого-нибудь клерка. А потом детишки, пеленки, магазины вместе с другими такими же затурканными женами… Ну что же, если им так нравится… Но я бы никогда на это не решилась.
Потом я перешла в кинотеатр «Рокси» неподалеку – там понадобилась помощница в билетной кассе. Директор «Гомона» дал хорошую рекомендацию, и меня взяли.
Мать жила в Торки, на Лайм-авеню, в одном из старинных домов за Белгрейв Роуд. Тут не было проблем с магазинами. Рядом море и санаторий. Из Плимута мы переехали два года назад – удалось купить дом без мебели. Мать хромает уже шестнадцать лет, хотя передвигается неплохо. Обычно она представляется вдовой флотского офицера, но на самом дело отец был всего лишь старшим матросом. Еще она утверждает, что выросла в семье священника; это тоже не совсем правда. Дедушка был человеком набожным и с разрешения епископа проводил службы в местной церкви, но сан никогда не носил.
Маме пятьдесят шесть, с ней живет наша Люси Нэй – маленькое, сухонькое, невзрачное добрейшее создание. Один глаз у неё больше другого. Про маму можно сказать одно: её никогда невозможно нельзя застать непричесанной и неодетой, и она всегда на ногах. Мама всегда точно знала, что верно и что неверно, и жила по своим представлениям. Когда я приехала в тот день, она сидела у окна и смотрела на улицу; стоило стукнуть в дверь, и она была тут как тут.
Человеком она была действительно странным. Я стала это понимать, когда немного подросла. Она меня целовала и вообще души во мне не чаяла, – и все же даже в проявлениях любви всегда ощущалась странная сдержанность. Даже целуя, мама всегда держалась на дистанции. Она часами просиживала у окна в ожидании, когда я покажусь, но вот я входила в дом – и никаких восторгов или слез радости.
Сколько я маму помню, она всегда была чрезвычайно худой. Но не как я, потому что все, что надо, у меня есть. Думаю, женских прелестей у мамы не было и в двадцать. Фигура у неё хорошее, как на старых фото Марлен Дитрих, но явно не хватало мяса прикрыть кости, и с возрастом она все тощала.
Трудно жить далеко от дома. Оставайся я с ней, и в голову бы не пришло назвать маму тощей. Но когда вечно уезжаешь и приезжаешь, невольно видишь все другими глазами.
Сегодня мама была в новом строгом черное платье. И она сразу поняла, что я его заметила.
– От «Бобби», семь гиней. Взяла готовое – вот здорово, что сохранила фигуру, верно? Меня теперь там знают и говорят, что мне трудно угодить, но легко подобрать. Послушай, Марни, что-то ты слишком кислая, даже не верится, что вернулась из-за границы. Надеюсь, мистер Пембертон не слишком тебя перегружает?
Мистера Пембертона придумала я три года назад, через год после того, как уехала из дома. С тех пор он действовал, как палочка-выручалочка. Преуспевающий бизнесмен вечно ездил за границу и брал с собой секретаршу, то есть меня; вот почему я вечно в разъездах и не имею постоянного адреса. Этим же объяснялись моя щедрость и привозимые домой подарки. Иногда мне снился кошмар, что мама узнала правду. Не представляю, что с ней будет, если она её узнает.
– Мне не нравится, что ты выкрасила волосы. Словно стараешься завлечь мужчин.
– Но ведь это не так.
– Конечно, слава Богу, ты достаточно умна. Я всегда твержу это Люси.
– Как она?
– Я её отправила за булочками; ты же любишь к чаю. Но она уже еле ползает. Иногда терпения не хватает – у меня с ногой проблемы, и она едва шевелится.
Мы уже сидели на кухне. Где бы мы ни жили, там никогда ничего не менялось. Просто поразительно. Мы переезжали с места на место – и все переезжало вместо с нами; из Плимута – в маленький домик в Сэйнджфорде, потом обратно в Плимут и вот теперь сюда. Все те же чашки и блюдца на той же клеенке, цветная гравюра в рамке, кресло-качалка с мягкими подлокотниками; кошмарная резная полка, изъеденный шашелем буфет и часы. Не знаю, почему я всегда их ненавидела. Прямоугольный ящик, словно гроб, украшенный розовыми и зелеными попугайчиками.
Пока я заваривала чай, мама оглядывала меня с ног до галопы, словно кошка, облизывающая своего котенка. Я привезла подарки: меховую горжетку маме и перчатки Люси, но маму всегда следовало вначале подобающе настроить, долго ходить вокруг да около, чтобы в конце концов она тебе сделала большое одолжение, принимая подарок.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82