Лефевр поклонился; его лицо сияло радостной гордостью от доверия императора. Наполеон обещал посылать своему маршалу точнейшие инструкции и дать ему в помощь инженера Шасслу и генерала артиллерии Ларибуазьера.– Я должен сообщить эту приятную новость своей жене, – проговорил Лефевр, откланиваясь императору, – она будет очень счастлива и станет благословлять вас, ваше величество, за вашу доброту ко мне.– Твоя жена? Мадам Сан-Жень? А ты очень привязан к ней? – пренебрежительно спросил Наполеон.– Привязан ли я к своей жене? – в величайшем изумлении воскликнул маршал. – Почему вы спрашиваете об этом, ваше величество? Да я и Катрин обожаем друг друга, как самые простые молодые люди. Да, мы друг для друга остались теми же: она – прачка, я – простой сержант. Мы никогда не мечтали, что можем быть при дворе: она в качестве жены маршала, а я – как командующий императорской гвардией. Вы спрашиваете, люблю ли я Катрин. О, ваше величество, для меня существуют лишь три святыни на свете: император, жена и знамя! Я невежествен, учился на медные гроши, но твердо знаю, что должен служить своему императору, любить жену и охранять знамя, которое вы, ваше величество, доверили мне. Эти три вещи я знаю твердо и меня не собьют в них ни Бернадотт, ни ваш Фушэ.– Хорошо, хорошо, успокойся, старина! – проговорил Наполеон, скрывая под лукавой улыбкой внезапную мысль, которая пришла ему в голову и которую он не считал нужным сейчас высказать. – Я не помешаю тебе приласкать твою жену, когда ты возьмешь Данциг и мы вернемся победителями во всех отношениях. Да, я знаю, что твоя жена, несмотря на грубый язык и вид жандарма, – очень хорошая и достойная женщина. Иногда она… действительно кажется неуместной при моем дворе, но это не важно. Пусть люди втайне смеются на ее счет, но им все-таки придется низко склониться перед нею. Я сумею украсить чепец бывшей прачки таким трофеем, которому позавидуют все.– Ах, я стараюсь понять, что вы хотите сказать, ваше величество, – пробормотал Лефевр, потирая лоб, как-будто давая возможность мысли легче проникнуть в его голову. – Я стараюсь понять. Вы уже дали мне жезл маршала, а теперь, вероятно, собираетесь вознаградить меня еще чем-нибудь… Скажите, ваше величество, что я должен сделать для того, чтобы заслужить все ваши милости? Прикажите сделать что-нибудь необыкновенное…– Возьми Данциг! – улыбнулся Наполеон.– Слушаюсь! – ответил Лефевр.Затем, отдав честь и поклонившись своему обожаемому императору, маршал быстро вышел из комнаты. Его глаза сверкали, лицо разгорелось; он принял такой торжественно воинственный вид, точно готовился моментально взять приступом город.– Благородная душа! – пробормотал Наполеон, смотря вслед скрывшемуся Лефевру. – Что за герои – эти солдаты прежнего времени! Но они скоро будут бесполезны; приемы войны меняются; я сам преобразовал ее. Больше не будет Лефевров, а, может быть, не будет и таких людей, как я. Впрочем, поживем – увидим.Наполеон круто повернулся и взглянул на своих секретарей, которые, вооружившись перьями, внимательно ждали, когда императору угодно будет что-нибудь продиктовать им.– Пишите, господа! – проговорил Наполеон. – Фэн, напишите письмо Фушэ. «Дорогой министр, я очень недоволен французской академией. Аббат Сикар, принимая кардинала Мори, дурно отозвался о Мирабо. Я не желаю, чтобы в общественном мнении существовало реакционное направление. Прикажите газетам хвалить Мирабо».Приказав адресовать это письмо министру юстиции, император немедленно занялся другим посланием.– «Прошу директора оперы, – продиктовал он, – не делать никаких неприятностей машинисту, который обратился ко мне. Этот усердный служака не виноват, что перемена декорации в балете не последовала вовремя. Я не желаю, чтобы бедный машинист стал жертвой случайности; я всегда поддерживаю мелких служащих. Актрисы могут витать или не витать в облаках, но я не допущу, чтобы из-за этого велись интриги».Император еще коснулся нескольких самых разнообразных вопросов и затем отпустил своих секретарей.– До свидания, господа, – проговорил он. – Отдохните немного. Завтра мы будем в Потсдаме, а послезавтра войдем в Берлин. VII 27 октября 1806 года берлинцы присутствовали при грандиозном зрелище, напоминавшем самые торжественные минуты античной жизни. Подобно римским легионам, в столицу вошла великая армия победите.С самой зари весь город был на ногах. Окна и балконы были усеяны рядами мужчин и женщин. Целое море человеческих голов виднелось повсюду. Аллея, которая вела от Шарлоттенбурга к дворцу короля, тоже была полна народа. Отцы несли на плечах своих детей. Вдоль домов стояли табуреты, скамейки, лестницы, на которые взбиралась публика, желавшая увидеть хоть что-нибудь. Все взоры были устремлены на ворота Шарлоттенбурга, которые были еще закрыты. Двое полицейских отгоняли любопытных, старавшихся поближе пробраться к воротам. Вся эта масса людей разговаривала пониженными голосами; полушепотом передавались известия о необыкновенных подвигах Наполеона, и взрослые мужчины с таким страхом слушали эти рассказы, точно дети, которым рассказывают сказки о разбойниках.Любопытство и желание видеть поближе великого Наполеона, рассмотреть его черты, манеры, познакомиться с человеком, одержавшим уже сорок побед, заглушали чувства горечи и унижения, которые должны были ощущать все истинные прусские патриоты. У берлинцев было грустное преимущество присутствовать при этой необыкновенной и незабвенной сцене.Наконец ворота Шарлоттенбурга открылись и по толпе пронесся какой-то гул, в котором можно было уловить беспокойство, смешанное с удовольствием, как это бывает, когда люди издали наблюдают катастрофу, не грозящую им лично никакой опасностью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41