Огонь ли спалит избу, супостат ли размечет бревнышки, и стоит деревня, одними закопченными печами обозначаясь. Но коли есть печь – придет мужик и вокруг нее новый сруб сложит, зеркала печные кипенной белизны известью подмажет, дровишек подбросит, и, гляди, запляшет, заиграет пламя и дымок голубой поднимется над крышей. На лежанку мужик кожух бросит, подсадит детишек и оживет изба.
Так-то думал Устин, а руки его проворные летали, и он уже пол выкладывал и все торопил, торопил мужиков, горячил их, как будто искру хотел высечь из сердец очерствевших. И преуспел в этом Устин – уже не было нужды подгонять мужиков. Печи клали сразу в пяти избах. Устин едва успевал поворачиваться. То туда добежит – припечек подправит, то сюда мотнется приглядеть, как свод ведут, в третьей избе сам очелок выложит. И все с шуткой, с прибауткой, с присказочкой. Всю крепостицу расшевелил. Особо следил Устин, как выводили трубы. Большое это дело – трубу печную вывести. Высоко если сложить трубу, хозяин дров не напасется, как порох гореть они будут – только подкладывай, но толку от того чуть. Тепло через трубу все уйдет. Но вместе с тем и низко посадить нельзя трубу. Не будет она тянуть, и дым в избу свалится. Но дым-то еще ничего. Дым легкий, он поднимется, а вот угар точно в избе останется, и худо придется хозяину.
К вечеру в первой избе затопили печь. На поду дрова колодцем сложили, бересты подкинули, подсыпали угольков. Береста в трубку начала сворачиваться и разом жарко занялась, огонь дрова сухие обнял. Пламя осветило избу.
Устин взглянул на мужиков и улыбнулся. Душой возликовал. Простое дело – огонь в печи, но нужно видеть было, как высветились лица у мужиков, как распрямились согнутые от тяжкой работы плечи. Знать, огонь этот радостью их согревал.
– Знатно, – загудели мужики, – знатно.
А отсветы на стенах играли, плясали, от шестка дышало жаром, и, высыхая, светлели, ровно выведенные зеркала, печи. Мужики, стоя на тяжелых ногах, молча смотрели в пляшущий огонь, и кто знает – о чем думал каждый из них, на долгие, долгие дни оторванный от родного дома? Какая боль жгла душу? Лицо мужичье, сожженное солнцем, в грубых морщинах, не каждому расскажет, что стоит за ним. Вглядеться в него надо, каждую морщиночку прочесть – отчего она легла, почему пробороздила скулы крепкие, лбы высокие. Морщины – рассказчики лучшие, чем речи красные. Обо всем они поведать могут: и о хлопотах пустых, и о делах стоящих. Устин мужичьи жизни по лицам читать мог и оттого-то, взглянув на мужиков, стоящих у печи, улыбнулся радостно.
Беда пришла ночью. Сквозь сон Устин услышал, как в стену избы ударило что-то тяжелое. Раздались дикие вскрики. Изба была странно освещена льющимся через оконце ярким, со всполохами, светом. «Пожар!» Кильсей и Устин кинулись к дверям.
У ворот крепостицы пылала изба. В отсветах пламени мелькали тени людей. На Устина кинулся из темноты человек с перьями на голове. «Кенайцы», – понял Устин. Схватив напавшего, он поднял его и с силой швырнул оземь. На него тут же навалилось двое. Устин крикнул:
– Кильсей, к колоколу!
Из темноты громко ударил колокол.
У ближней избы щелкнул выстрел. На крыльце, задыхаясь от ругани, стоял Тимофей и не целясь стрелял из ружья в темноту. Из дверей избы выскочило двое ватажников с ружьями. Подбежав к мужикам, Устин крикнул:
– К колокольне, все к колокольне!
Он понимал: сейчас главное – стянуть ватагу в кулак.
Гудел набатно колокол, Кильсей не жалел рук.
Дзынькнула стрела, и вскрикнул Тимофей. Устин оглянулся. Стрела угодила Тимофею в горло. Подняв выпавшее ружье, Устин припал на колено и выстрелил в выскочившего из-за избы кенайца. Тот взмахнул руками и покатился по земле. В это время стрела угодила Устину в бок. Он побежал к колокольне, стараясь вырвать застрявшую стрелу.
У колокольни собралась ватага. Мужики беспорядочно палили в темноту. На ватажников сыпалась туча стрел. Кильсей кубарем скатился с лестницы. Устин, зажимая рукой раненый бок, прокричал:
– Бери пятерых мужиков и давай вдоль стены. От ворот ударьте залпом. Иначе конец!
У ворот крепостицы занялась огнем вторая изба. Пламя облизывало крышу широкими языками.
Залпом от ворот ударили мужики, ушедшие с Кильсеем. Устин махнул рукой, грянул залп от колокольни. Град стрел сразу стих.
И тут стрела вонзилась Устину под сердце. Последнее, что он увидел, была охваченная пламенем крыша избы. Огонь вдруг вспыхнул перед глазами Устина нестерпимо ярко и погас.
Весть о том, что Кенайская крепостица сожжена, шла до Охотска долго. Приехавший из Петербурга Григорий Иванович узнал ее от ватажников, вернувшихся с новых земель.
Судно «Три святителя» подошло к Охотску на рассвете. Кое-как одевшись, Шелихов поспешил на берег. Шлепая подошвами тяжелых сапог по сырым доскам настила, он бросился к лодке. Гребцы рвали веслами воду. Судно стояло на банке, покачиваясь на свежей волне. Ветер сваливал туман в море, все отчетливее обозначались мачты «Трех святителей». Уже резная золоченая нептунья морда над бушпритом кивала подходившей байдаре широким деревянным лбом.
С борта бросили штормтрап. Григорий Иванович, хватаясь за перекладины, полез наверх. Его подхватили под руки, поставили на палубу. Навстречу шагнул Измайлов, все такой же смуглый до черноты, с прищуренными монгольскими глазами.
– Ну, – сказал Шелихов, – рассказывайте.
Бочаров перечислил груз, лежащий в трюмах, сообщил, что через океан перешли благополучно, больных в команде нет. Измайлов молчал. Григорий Иванович понял: «Герасим Алексеевич привез весть недобрую».
– Что ж, – сказал Шелихов, – выкладывай.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45