Страшная вьюга. Это не тот бешеный порыв ветра, что завертит, закрутит, закружит снежные сполохи, рванет вершины деревьев, прижмет к земле кусты, попляшет на дорогах, да и, глядишь, стихнет через час, другой. Здесь все по-иному. И ветер вроде несилен, да и не видно пляшущих столбов снеговых, не гнутся деревья, не ложатся кусты, но с одинаковой силой, ровно, из суток в сутки, метет и метет ветер снег, крепчает мороз, и вот уже не видно ни тропки, ни дороги, да и сами дома тонут в растущих сугробах. С крышами, с трубами заметает их мертвая вьюга. И плохо охотнику оказаться в такое время в тундре или в тайге.
Пронзительная тоска сжала сердце Григория Ивановича. «Вот, ушел за край земли и сгину здесь однажды».
Просматривая коллекцию перед погрузкой на галиот, Григорий Иванович неожиданно вновь почувствовал боль в груди. Шелихов оглянулся на жену, но Наталья Алексеевна не поднимала от корзины головы. «Ничего, скоро дома будем. А там и стены лечат».
Топая, вошли мужики, взяли корзины. Кильсей пытливо глянул на Шелихова:
– Что с тобой, Иваныч?
Шелихов поднялся, но его качнуло, бросило в сторону. Мелькнула мысль: «Не удержусь, упаду». Ткнулся боком на лавку.
– Ничего… ничего…
К нему кинулась Наталья Алексеевна, но он отстранил ее и поднялся, вышел с мужиками из избы.
Галиот «Три святителя» стоял у причала, лоснясь под солнцем свежеосмоленными бортами. В вантах посвистывал ветерок. Самойлов, снаряжая байдары, пошумливал на мужиков. Но голос у него был добрый.
– К конягам пора идти! – крикнул он, увидев Шелихова. – Заждались, наверное.
Шелихов в ответ только рукой махнул и заторопился к трюму – поглядеть, как укладывают корзины с коллекцией камней. Это был для него самый ценный груз, дороже дорогих мехов. Вылез из трюма довольный. Корзины уложили как надо. Увязали добро, да еще к принайтовали к пайелам, чтобы подвижки какой в качку не произошло. Помнили старый случай, когда груз подвинуло и едва-едва галиот не перевернуло.
С берега Самойлов зашумел недовольно:
– Григорий Иванович, что тянешь-то? Надо идти. Ветрило, видишь, какой? А ежели еще пуще разыграется?
Шелихов легко – как будто и не было боли в груди – сбежал по трапу и заторопился к байдарам по звонкой гальке. Потеснив одного из устиновских молодцов, сел за весло.
Степан – видно было, как напряглись у него жилы на шее – оттолкнул байдару от берега и, наваливаясь пузом на борт, крикнул:
– Давай, ребята! Греби!
Ударили весла, и байдара, преодолев прибойную волну, вынеслась на простор гавани.
Стремя байдару в открытое море, Степан гаркнул мужикам:
– Навались!
Мигнул Григорию Ивановичу шальным своим оком: хорошо-де, мол, хорошо!
Оклемался мужик по весне, а то совсем заплошал было. Боялся за него Григорий Иванович, шибко боялся. Свалится, думал. Наталья Алексеевна каких только трав не варила, но подняла мужика.
Шелихов, налегая на весло, глянул на Степана. Тот стоял на корме во весь рост, армяк на груди распахнут, и в ворот открывшийся перла широченная грудь. Об такую грудь хоть кувалдой бей, человеку все нипочем. За плечами Степана крепостица поднималась, построенная могучими руками мужиков. Да что там крепостица. Человек русский на подъем только труден, а коли до дела дойдет, рядом с ним никому не устоять. Гаркнет во всю глотку: «Шевели жабрами, ребята!» И пойдет ломать. В лице кровь разгорится у молодца, глаза заблестят, и нет ему удержу.
Шелихов загляделся на Степана, не думая, что с дюжим этим мужиком, меченным каленым железом, уже связала его крепкая бечевочка.
За мысом, выступающим далеко в море, глазам открылось коняжское стойбище.
Зимой, когда в ватаге началась цинга и мужики ослабели, из стойбища пришли к Шелихову хасхаки и рассказали, что с соседних островов племена, прознав про болезнь руссов, готовятся к нападению. Но тут же сказали, что их стойбище готово прийти на защиту ватаги и выставить своих воинов.
Сейчас коняги, раскрашенные ради праздника особенно ярко, остановили лодки в прибойной волне и, подняв их, вынесли на гальку. Тут же они подхватили ватажников на руки и потащили к кострам. Все стойбище пело, плясало, било в бубны. Гостей усадили вокруг костров.
Сначала мальчики, тихо ступая, разнесли студеную воду, затем стали подавать жир рыбий и звериный, толкуши китовые и тюленьи, ягоды и коренья. Чаши принимал старший из хасхаков, отведав блюдо, он с поклоном передавал гостю.
После десятой перемены блюд снова обнесли всех студеной водой, и старший хасхак наклонился к Шелихову. Лицо его блестело в свете костра.
– Мы хотели бы пожелать старшему из руссов много охот впереди!
За два года на Кадьяке Григорий Иванович достаточно научился по-коняжски.
– Луна взойдет, как истаявшая в половодье льдинка, – щуря глаза в косых разрезах, продолжил хасхак. – Но день ото дня бока ее вновь покруглеют, и она предстанет, как дымчатый песец, который вот-вот в нору принесет щенят. Сколько лун ждать нам до возвращения на остров старшего из руссов?
Шелихов выслушал и задумался, глядя в огонь костра: «Сколько лун? Трудно сказать…» Перед ним отчетливо встали Голиков и Козлов-Угренин, Лебедев и Кох. Он сказал:
– Дух зла коварнее росомахи и свирепее раненой рыси. Ежели он будет знать тропу охотника, то подкараулит и отнимет жизнь. Я не назову дня возвращения, чтобы не указать мою тропу духу зла.
Хасхак опустил глаза и с пониманием покивал головой.
– Ты поступаешь как мудрый и осторожный человек.
Он помолчал и заговорил вновь:
– Старший из руссов! Оставь белую шкурку неизвестного нам зверя, которая передает твои слова через много дней пути.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45