— Папа, а давно ли ты сам благословил меня на такое же?..
— Я?!
— Мамочка! — Майя качнулась к матери.— Больше всего на свете я люблю тебя и... папу. Люблю и любила!.. Павел...— Горящее лицо, умопомрачительно прекрасное, с увлажненными сияющими глазами, повернулось ко мне: — Когда мы сходились, гы, конечно, догадывался, что своих отца-мать люблю больше, чем тебя. Тебе и к голову не приходило меня упрекать, естест-
венно...— Осветившее меня лицо отвернулось в сторону отца.— Любила вас больше его, а ушла-то к нему! И вы оба, папа-мама, считали: так нужно, так нормально. Понимали, что не возле вас, а возле него могу найти настоящую жизнь. Не обязательно более счастливую — настоящую! Вот и сейчас я ушла в другую жизнь... Почему вы в панике? Почему слезы, мама? Вы радоваться должны!
— Настоящая жизнь... без большой любви с тем, с кем собираешься жить? Да возможно ли это, дочь?
— Верно, доченька, верно отец говорит. В два голоса с болью и тревогой.
А Майя светилась и улыбалась.
— Ничегошеньки вы не поняли... А ты, Павел?.. Хочу, чтоб ты понял: ушла от тебя не просто потому, что сильней полюбила другого...
Когда ее лицо обращалось ко мне, ее глаза устремлялись на меня, ее голос звучал для меня, я в смятенной панике забывал свою беду, все готов был простить, со всем смириться. Трын-трава в эти секунды!
— Сменять человека па человека — и только-то?! Мало! Мало! Просто любить мужа, как это скучно — уткнуться в кого-то одного! Павел, он мне открыл, что можно любить многих, купаться в любви. Со старухой одной столкнулась, всю жизнь уборщицей работала, под унитазами подтирала, сына без мужа вырастила. А сын-то теперь гонит ее от себя — женился, а жена старуху терпеть не может. Раньше бы я мимо прошла, головы не повернула. Теперь ее беда — моя беда, небезразлична эта чужая старуха, люблю ее, болею за нее, сердце надрывается, что ничем ей помочь не могу, только утешить... Я прежде всегда недовольна собой была, а от этого и все кругом противно становилось и тебе, Павел, жизнь портила, а ведь нынче я даже иногда горжусь собой... Иногда, когда у меня хорошие слова к людям находятся. И знаешь, люди любуются мной... Радость каждый день, маленькая, неприметная со стороны... Папа, пойми, для меня не он один главное, а все, что вокруг него... Он мне другой мир подарил!..
Maня упруго поднялась со стула — с пылающими скулами, с доверчивыми глазами, удивленная и опьяненная,— ее чистый альт звенел по комнате:
— Он!.. Он Ив имеет ни своего угла, ни теплого пальто, ни зарплаты даже, которая могла бы его кормить. Ему от людей ничего, а он людям: все: спое время, свои мечты, свои радости,
наконец! И люди берут у него... Да, да, берут и чувствуют себя от его подарков счастливее, чем были. Пусть немного, пусть чуть-чуть... Он для людей, но кто-то же должен и для него! Кто-то должен скрасить его одиночество, согреть его своим теплом. Так вот — я, я! Готова на все!.. Скажешь, папа, не настоящее? Кого-то счастливым сделать, знать, что без тебя человек
задохнется... Нет, нет теперь у меня сомнений — мол, живу, не знаю для чего, без толку! Не лей, мама, слезы по мне, не надо... Я, мама, теперь не одного люблю, я весь мир люблю, и весь мир, мама, мне отвечает любовью!..
Но мать Майи клонилась к столу и плакала, а отец сутулился, мрачно завесив глаза бровями.А я был ослеплен, раздавлен. Передо мной, словно вспышка сверхновой звезды, произошел катаклизм, величественный и всесжигающий.
Лихорадочный румянец окрашивал ее щеки, глаза исступленно блестели.Поздний вечер, сыро, холодно, но дождя нет. На автобусной остановке молчаливые люди, терпеливо ждущие одного — попасть домой, лечь спать, закончить еще одни затянувшийся день.
Сутулый мужчина в очках, с внушительным портфелем. Старик с одышкой, крупен, породист, важен, а рукава старого пальто обтрепанные, и жеваное кашне не прикрывает грязную сорочку. Девица, не юная и не перезрелая, не миловидная и не безобразная — жиденькие кудельки из-под шляпки с фестончиками, какие уныло пылятся в витринах наших промтоварных магазинов. Стоят и другие, столь же молчаливые, столь же замкнутые в себе люди, нечаянно оказавшиеся со мной рядом на минуту-другую. Люди, которых я никогда больше не встречу и не вспомню.
Но я сейчас озарен, я чувствую себя ясновидящим. Этот сутулый, в очках, самый терпеливый на вид,— жертва опрометчивой торопливости: поторопился жениться, поторопился нарожать детей, сейчас, не утихая, торопится заработать, чтоб прокормить семью, рвет, где только может, сверхурочные. Он уже устал, наверное, очень, жалуется па сердце, по не решается передохнуть. И возможно; ему еще отравляет существование престарелая теща.
Старик с одышкой был когда-то барственно красив, знал много женщин, пи одну не считал достойной себя. Давно уже он всеми забыт, зарос пылью и паутиной, вот-вот умрет от своей астмы, и никто ему не придет на помощь, и за гробом его пойдут случайные люди. Где-то в ветхом ящике он, наверное, хранит, как святыню, какую-нибудь реликвию своей победной молодости —веер или кольцо с камушком провинциальной актрисы. Верят теперь, что ее любил, ее одну, ошибается — любил только себя. По все равно щемящая к нему жалость.
И почему-то больше всего жаль девицу, самую благополучную из тех, что стоят сейчас рядом со мной. Она ничем особым не одарена, но ничем и не обездолена. Она рано ли, поздно не-
пременно найдет себе мужа, такого же непритязательного, совьет семейное гнездышко, нарожает похожих на себя детей... Она никогда не узнает ни лютого отчаяния, ни самозабвенного восторга. Потому-то и жаль ее, жаль до тоски — полусумеречная жизнь без ярких красок.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72