Рано или поздно между нами должно было произойти объяснение. И оно произошло.
Он в очередной раз объявил:
— Я не приобрел себе даже свежевымытой сорочки. Я заметил:
— Почему ты должен имен, чьим то трудом созданную сорочку, если сам не даешь ничего взамен - ни горсти хлеба, ни кирпича?
— Я даю нечто большее, старик.
— Что?
— Открываю людям глаза на себя.
— Для этого нужно разбираться в людях.
— Ты считаешь, что я в них не разбираюсь?
— Ты даже в самом себе не разбираешься.
Невозмутимость была его оружием.
— Во мне нет ничего сложного, старик,— ответил он с достоинством,— я весь как на ладони, ничего не спрятано.
— Спрятано.
— Например?
— Мизантропия.
Невозмутимость — его оружие, но тут оно ему изменило. Он посерел и уставился на меня.
— Такими словами не бросаются,— наконец выдавил он.
— А давай порассуждаем. Твой принцип: буду носить отрепья, питаться черствым куском доброжелателей, но не свяжу себя никакими обязанностями. Так?
— И где же тут мизантропия?
— Надо быть не просто равнодушным к людям, надо их глубоко презирать, чтоб отказывать — пальцем ради вас не пошевелю. Любой обыватель, заботящийся о собственном брюхе, тут отзывчивее к людям, он хоть о семье заботится, клубничку для продажи выращивает на огороде, а ты — никому ничего! Себя обделю, лишь бы другим от меня не перепало. Откуда у тебя такая фанатическая нелюбовь к людям?
Лицо Гоши стало изрытым, вздернутый нос заострился.
— Я люблю людей не меньше тебя,— сказал он глухо.
— Прикажешь верить на слово? Чем ты доказал любовь?
— Любовь не нуждается в доказательствах!
— Вот те раз! — удивился я.— Ничто так не нуждается в доказательствах, как любовь. Даже простенькую симпатию, чувство по сравнению с любовью неизмеримо более мелкое, и ту докажи, хоть небольшим — добрым словом, мелкой помощью. А в любви, извини, малым не обойдешься, последнее отдай, собой жертвуй.
— Я и жертвую!
— Тепленьким местечком, квартирой, зарплатой — это ты снова хочешь Выставить себе в заслугу?
— Хотя бы.
— Тепленькое местечко и зарплату надо как-то оправдать трудом, даже квартира требует забот, но для тебя и это обременительно, даже тут придется насиловать себя. Не лги, что жертвуешь, не выдавай паразитизм за жертвенность!
Он стоял посреди комнаты, долговязый, натянутый, со вздернутой головой, с серым постаревшим лицом, с висящими руками.
— Похоже, мы не можем жить вместе,— выдавил он.
— А мы вместе и не живем. Рядом — да, но не вместе.
— Спасибо за приют, я ухожу.
— Разумеется, унося оскорбление?
— Разумеется.
— Что ж ты раньше-то не оскорблялся? Ты же знал, что я не разделяю ни твоих взглядов, ни твоего образа жизни.
Я лишь произнес вслух, что тебе было уже известно. Выходит, откровенность оскорбляет, а неискреннее умалчивание — нет. Он не отвечал. .
— Уходи,— сказал я.— Не держу. Но не делай оскорбленных пасов.
— Прощай,— он двинулся к двери.
— Я бы на твоем месте все-таки постарался ответить на «мизантропа». Упрек страшный, с таким грузом не уходят.
Он от дверей оглянулся на меня круглыми остановившимися глазами, дернул плечом, вышел, хлопнув дверью. Благо не нужно было ему собирать чемодан — все свое ношу с собой, как говорили древние римляне.
С тех пор у него успела отрасти борода, но улыбка осталась прежней — подкупающе открытая — и прежняя бесцеремонность: «Сирена... Навешиваешь на себя кандалы, старик!» Философия петуха, увидевшего жемчужное зерно.
— Тебе что-то от меня нужно? — спросил я.
— Хотелось бы вернуть тебе старый долг.
— Ты мне ничего не должен.
— Должен! Помнишь, ты мне навесил на шею «мизантропа»?
— За это время тебя что-то осенило?
— За это время многое произошло.
— Ты переменился?
— Я переменился, и люди вокруг меня теперь иные. По забегаловкам больше не хожу, подвыпивших не ублажаю.
— Уж не сменял ли шар земной на оседлое место?
— Нашел себе опору, помогаю другим найти ее.
— И как она выглядит, эта опора? — осведомился я.
И тут легкой поступью вошла Майя, причесанная, розовая, в белой кофточке, красной юбке, тонкая, как оса, с сияющими глазами и повинно-скорбящей улыбкой на губах. Каждый раз неожиданная для меня, ошеломляющая.
Гоша Чугупов расдравил плечи, вздернул вскосмаченную бороденку, уже но мне, в Майе ответил с вызовом:
— Опора — бог!
Майя с любопытством уставилась па него, помятого, пыльного, волосатого.
— Вон куда тебя кинуло! удивился я.
— К людям! — обьявил Гоша.
— Почему вдруг таким сложным кульбитом — через небо и бога на землю, к людям? Покороче путь выбрать было нельзя?
— Короткого пути в душу человеческую нет.
Я невольно поморщился. У меня всегда возникало чувство коробящей неловкости за тех, кто афиширует свое посягатель-
ство — ни меньше ни больше — на человеческую душу: познать, открыть, полюбить, найти к ней путь! Умилительная детская самоубежденность, нечто вроде: достану луну, с крыши. Постигну, что на протяжении всей истории пытались совершить и отчаивались в бессилии лучшие умы человечества.
— И что ты станешь делать в этой человеческой душе? — спросил я.
— Попытаюсь ее, чужую, превратить в братски мне родственную,— ответ с ходу, не задумываясь.
— То есть перекроить на свой лад. Ты так убежден, что именно твоя душа совершенней других?
Гоша покровительственно ухмыльнулся в бороду. — Я вовсе не предлагаю себя за образец.
— А кого? Бога-то за образец не предложишь — непостижим!
Ухмылка утонула в бороде, глаза посерьезнели, ноздри короткого носа дрогнули, Гоша заговорил:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72