Будем говорить без обиняков: могут появиться дети, Павел, которые намертво привяжут их друг к другу!
— Тот человек не способен создать семью и заботиться о детях. В этом я убенеден. Тогда-то она и вернется ко мне, другого выхода у нее просто не будет.
— Но вас... Вы же живой человек, Павел, вас это должно глубоко оскорбить.
— До оскорбленного ли мне самолюбия, Иван Игнатьевич, если стоит вопрос, жить мне или не жить дальше?
— Вы чувствуете в себе силы простить ее?
— Я чувствую в себе большее — силы ждать ее.
Иван Игнатьевич, насупив брови, вглядывался в меня.
— Спасибо, Павел...— сказал оы тихо.— Вы сказали все, что я хотел от вас слышать. А остальное...— Он взглянул на часы.— Остальное скажет она... Хотел бы я, чтоб моя дочь .была столь же искренна с нами, как и вы.
— Скажет?.. Она?! — Меня насторожили не столько слова Ивана Игнатьевича, сколько его взгляд, брошенный на часы.
— Павел, я не решился вас сразу предупредить — я пригласил сегодня и ее. Она с минуты на минуту должна прийти.
— Она. знает, что я здесь?
— Пет, конечно. Отказать нам во встрече она не могла, а вот встретиться с вами... Тут я не был уверен, что она захочет. А мне очень нужно, Павел, спросить ее при вас: почему?.. Пусть ответит в глаза нам всем.
У меня в голове завертелась карусель. С минуты на минуту... Опа придет, увидит меня и подумает: цепляюсь за родителей, настраиваю их, отец вытащил ее по моему настоянию!.. Она вспылит, и произойдет что-то для меня постыдное. С минуты на минуту... А я так хочу ее видеть! И удастся переброситься с ней хотя бы парой слов... Но слова-то ее навряд ли меня обрадуют. Хорошенький же подарочек преподносит мне Иван Игнатьевич!..
Возмущаться сейчас было нелепо, да и некогда — с минуты на минуту... '
Я успел только криво усмехнуться:
— Не в слишком выгодной позиции я предстану...— как в прихожей раздался звонок...
Я не так уж и долго не видел ее. Прошло всего чуть больше недели, как мы расстались. Одна неделя... Какого напряжения мне стоило переплыть через нее — бесконечна, уже обессилел! А быть может, придется продираться через годы и годы. И только что самоуверенно похвалился: чувствую в себе силы ждать ее.
Стремительно летящая походка, словно ветер ворвался в комнату, запрокинутая, с тяжелой копной волос голова, чуть суше стало ее лицо, чуть чеканней и горделивей. Пожалуй, она теперь красивей прежней, а может, просто потерянное всегда кажется прекрасным.
Она увидела меня — брови словно выскочили вперед, губы дрогнули, в глазах вспыхнула затравленность.
Отец поспешно и внушительно объявил:
— Устроил эту засаду я. Павел не знал, что ты придешь. — Здравствуй, Павел.
— Здравствуй, Майя.
Решительно уселась за стол рядом с матерью, наискосок от меня.
— Мама, налей мне чаю.
У матери задрожали щеки и подбородок, она всхлипнула, слепо стала шарить по столу.
— Мам-ма-а!
— Ничего, ничего, сейчас пройдет... Съешь пирожка, доченька. Ты не голодаешь?..
— Нет, мама, я сыта. Мне хорошо, мама, не надо плакать. Майя говорила с преувеличенной твердостью, но губы ее кривились и глаза подозрительно блестели.
— Л ты не ошиблась, дочь? — сурово спросил отец.
— Папа! Я нашла, что искала!
— Объясни мам, что.
— Себя нашла, папа. Кажется, нашла!
Маня... Вот она, с родным изломом губ, выстраданная, близкая и недоступная. Ей тоже наперника мучительны эти вопросы, а для меня они вовсе пытка, Я неприятное прошлое, которое насильно пытаются ей вернуть. Я должен присутствовать при этом насильничании, а потому мне придется выслушать из ее уст, что был помехой, стал ненужным — казнь! казнь! И она только что началась, разговор еще по-настоящему не завязался, все истязания впереди. Зачем?! Никто из присутствующих не хочет творить надо мной бессмысленную жестокость, меньше
Всех — Майя. Но они уже сами не вольны в себе — изломают, искровенят против желания. Лучше всего встать бы сейчас и уйти, но... оскорбительно, недостойно, совсем уроню себя в их глазах. Кровь стынет в жилах от мысли, что придется перетерпеть. Я сидел окаменевший. Отец допрашивал ее:
— Что значит — себя, дочь? И что значит — кажется? Ты сделала отчаянное дело и но уверена до конца, права ли?
— Права. Чувствую, нашла, нашла, что давно вслепую-искала.
Мать Майи, Зинаида Николаевна, по простоте душевной не понимала и не принимала сложностей и недомолвок, а потому спросила с бесхитросхиой бабьей прямотой, заставившей меня содрогнуться:
— Что, он сильней тебя любит?
Майя нахмурилась и промолчала, ей было- неловко передо мной, она жалела меня, боялась глядеть в мою сторону. Отец угрюмо проворчал:
— Не задавай, мать, пустых вопросов. Иначе, как без ума, мол, ответить не сможет.
Майя тряхнула волосами.
— Любит?.. Да! Сильней?.. Не знаю!
— Ка-ак??!—обомлела мать.— Не знаешь даже, как любит? '
— Не знаю даже, сильно ли сама его люблю. Его самого, а не все, что с ним...
И тут возмутился отец, навесив колючие колосовые брови, загремел приглушенными перекатцами:
— Опомнись! Что ты говоришь?.. Порвала с кровью... Не березовый чурбак перед тобой, взгляни, живой человек! Ты ему всю жизнь разворотила. Тут одно оправдание может быть — невмочь, лихое схватило, простите, оправиться с собой не могу. И вдруг хаханьки — сама не знаю, то ли сильно, то ли так себе. Задешево жизнь разбиваешь вдребезги! Как только язык повернулся признаться?! Ты ли у пас такая уродилась — легкий пар вместо души, или время нынче дурное — человек с человеком ничем не крепится? Ну не пойму! Не пойму! Разойтись, порвать, чтоб снова жить некрепко... Жуть берет.
Он громыхал, а у Майи разгоралось лицо — не смущенно, не оскорблен но, скорей счастливо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72