Люди добрые, у нас от вас секретов нет!..
И она обомлела:
— Ка-ак? Ка-ак ты смеешь?!
— Ах, тебе не нравится! Ну так мне тоже не доставляет удовольствия выглядеть круглым дураком.
— Ты подделываешься под дураков! Да! да!..
— Как ты смеешь судить о них, если не представляешь, чем они живут, о чем они думают!
— Уткнулись в свои пробирки — ни видеть, ни чувствовать ничего уже больше не могут.
— Ну так вот, я из них самый пробирочный по характеру!
— Очень жаль, что ты так поздно в этом признаешься!
— Поздно признаюсь?.. А разве была нужда? Или я скрывал от тебя, что занимаюсь пробирочным? Или ие говорил тебе ни разу, что именно из лабораторной пробирки пытаюсь выудить золотую рыбку, которая вдруг да сделает людей чуть счастливее?..
— Счастливее?.. Да вам же дела нет до людского счастья! Эта твоя с лошадиным лицом... она о нем и слышать не хочет! Ей главное — пайти новенькое, полюбоваться, себя потешить, а там... Там ей плевать, что будет.
— Плевать?.. Нет! Мы не в пример какому-нибудь Гоше-пророку боимся иллюзий. Мы знаем, как легко обмануться, а значит, и других обмануть. Обман же мы считаем преступлением!
— А передо мной недавно зачем-то ты другим прикидывался, сказки рассказывал, иллюзиями потчевал.
— Перед тобой мог, перед ними не имею права!
— Да пе виляй, я же видела, ты просто боялся быть перед ними самим собой, а потому... потому сразу же меня предал!
— Перед этим, не забывай, ты продала меня!
— Ага! Вот паша высокая честность: обман — преступление! Друг перед другом раскрыться боитесь! Это пе обман?..
— Выступать перед ними и роли, в какой я бываю с тобой?.. Не смешно ли?..
— Тогда какая же твоя роль настоящая, когда ты с ними или со мной?
— Та и та настоящая. Поднатужься и представь, что такое вполне быть может.
— Как же, представляю. Господь бог выступал в трех лицах, ну а ты поскромнее — всего двуличный!..
Стоял тихий свежий вечер, а мы шли и ругались, сварливо и самозабвенно доказывали друг другу — плохи, ущербны, обременены пороками. Мне, что называется, попала шлея под хвост — не уступал ни в чем, считал себя оскорбленным, изо всех сил старался взять реванш.
Утром мы продолжали дуться, но я уже испытывал стыд, раскаяние и острое недовольство собой. Так ли уж не права Майя: оказалась одна в чужой для нее компании, ждала от меня поддержки, а я... Нет, конечно, я не предал ее, но, право же, трусливо отстранился, а потом мелочно обиделся, помог раздуть чадное пожарище. Гадко!.. Я первый стал делать всяческие пасы к примирению, и Майя сдалась, мир в конце концов наступил.
Но что-то после этого между нами лопнуло, какая-то важная связь. Я чувствовал, Майя не может забыть унижения и враждебности, которые она испытала за большим лабораторным столом. Даже нечаянное напоминание о чем-либо, связанном с лабораторией, вызывало теперь у нее сразу или отчужденную замкнутость, или открытое раздражепие: «Не хочу слышать! Отстань!» И говорить о моей работе стало опасно — мог нарушиться мир в доме.
А я каждый день уходил в институт, каждый день там что-то случалось — мелкие радости, мелкие огорчения, я ими жил. Жил и прятал их в себе, не смел сообщать Майе. Какая-то ее сторона вдруг оказалась для меня омертвелой.
По вечерам нам вдруг стало пустынней и скучней. Прежде для нас и молчание и болтовня были естественны, в голову не приходило искать повод для разговора, зачем, сам найдется. Сейчас же я постоянно спохватывался: а пе слишком ли долго торчу за столом, ворошу оттиски и журналы? По тяготится ли Майя в одиночестве? И я поспешно рассовывал все по ящикам, поворачивался к ней, два, три ничего пе значащих слова и... сказать уже нечего. Надо мучительно искать тему для разговора.
Теперь нам стали доставлять радость нежданные гости. Чаще других к нам являлся Боря Цветик, почти всегда без предупреждения, наскоком, и почти всегда он задерживался допоздна. Начиненный городскими новостями и свежими анекдотами, в шуршащей импортной куртке, открывающей широкую накрахмаленную грудь, лицо сдобное, румяное, в серых навыкате глазах влажное, ласковое благодушие, и тонкий запах одеколона «Атлант».
Он уходил, по занесенное им благодушие оставалось. Мы продолжали судить и рядить, не беспокоясь, что тема разговора иссякнет.
Чаще всего мы обсуждали самого Борю Цветика.
— Сколько он лет ездит уже к Леночке в Комплексное?
— Много. Я еще в школе училась, как Боря вынырнул.
— И пропустил ли он хоть одну неделю?
— Когда свой «Москвич» разбил, ездил на электричке и непременно с цветами.
— Так почему они не женятся?
— Подозреваю, Ленка не хочет. С Борей же сутки в неделю провести приятно, больше — наскучит.
— Но Ленке не так уж и мало лет.
— Ну и что?
— Да то. За сомнительное счастье — раз в неделю встречаться со скучным человеком — терпеть неопределенность, продвигаться к старости. Нет, что-то тут не вяжется...
Прежде мы часто спорили, и по-крупному, на сугубо отвлеченное — иллюзии и действительность, смерть и бессмертие,— теперь нас устраивало и мелкотемье, почти что сплетни.
А тем временем пришел сентябрь с обложными облаками, с моросящим дождем, с ветром, срывающим листья на городских скверах. У Майи начались занятия в пединституте.
Наш промышленный город жил киловаттами электроэнергии, тоннами металла, кубометрами обработанной - древесины. В нем было несколько высших учебных заведений, пользующихся достаточно широкой известностью,— физико-технический институт, институт древесины, агрохимии и почвоведения, с которым связал свою жизпь я... Пединститут, увы, был пасынком города. Он выпускал не промышленных специалистов, не научг иых работников, а школьных учителей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72