– Иван Дмитрич! – объявил он. – Итальянцы ротмистра увезли!– Как так увезли? Куда?– В Италию, Иван Дмитрич! Он на пароход один пошел, они его в каюте закрыли и увезли. И монетки мои с ним.– Хоть бы меня кто увез, – помолчав, устало сказал Иван Дмитриевич, – в Италию.Он отдал Константинову обещанную премию – золотой наполеондор, принесенный Сычом, и велел идти домой. Вместе вышли на улицу и у крыльца разошлись в разные стороны. Было еще по-утреннему тихо, светло, с моря долетал слабый звук отдаленной артиллерийской канонады. «Пушки с пристани палят, – подумал Иван Дмитриевич, – кораблю пристать велят…» Ни малейшей вины он не чувствовал. Что ж, и Певцову, значит, пришла пора пострадать за отечество, как поручику, Боеву, самому Ивану Дмитриевичу. «Агнцы одесную…»«Само собой, – думал он, – убийство иностранного дипломата – случай из ряда вон, можно и должно предположить всякое, причины естественно искать и в ситуаций на Балканах, все правильно. Беда вот в чем: и Певцов, и Шувалов, и Хотек считают жизнь всего лишь игрой, где убийство – только очередной ход; а раз так, они могут выиграть или проиграть, но понять не могут. Эти люди даже замок Цилль полагают чем-то вроде запасной коробки для снятых с доски фигур».Неподалеку от Знаменского собора, за трактиром «Три великана», Иван Дмитриевич свернул в грязную, вонючую подворотню, и перед ним открылся двор в обрамлении подтаявших к весне поленниц, стиснутых кирпичными, не оштукатуренными с изнанки стенами доходных домов. Посередине двора, между сараями, нужниками, мусорными ларями и кучами разного хлама, торчал двухэтажный флигелек из почернелых бревен, оползающий набок и подпертый наискось приставленными к срубу длинными слегами: здесь жил человек, от которого зависели судьбы Европы. В сенях разило помоями, застарелый кошачий дух шибал из каждой щели. На лестнице сидела девочка лет пяти с болезненно-белым, словно мукой натертым, личиком, в лохмотьях, баюкала завернутое в тряпье полешко; Иван Дмитриевич протянул ей пятачок, она выхватила монетку, вскочила и исчезла бесшумно, как кошка. Ступени прогнили, подниматься по ним можно было только вдоль стены. Точно следуя указаниям княжеского кучера, Иван Дмитриевич взошел на второй этаж, толкнул обитую рогожей низкую дверь и очутился в крохотной комнатешке со скошенным потолком. Возле порога валялись измазанные глиной сапоги, их владелец в одежде лежал на койке – тощий человечек с заросшим рыжеватой щетиной узким питерским лицом. Он спал. Иван Дмитриевич увидел стол из некрашеных досок, стул с сиденьем из мочала, жестяной рукомойник в углу. Под ним – ведро. На столе – пустая косушка, куча луковой шелухи.Иван Дмитриевич подошел к спящему, потряс его за плечо:– Эй, Федор! Подымайсь!Бывший княжеский лакей Федор, выгнанный за пьянство, нехотя продрал заплывшие глаза:– Чего надо?– Вставай, – сказал Иван Дмитриевич. – Я из полиции.Молча, как-то не очень и удивившись, Федор сел на койке, потянулся, зевнул и пошлепал босыми ступнями по полу – за сапогами. Обул их прямо на голые ноги, без портянок, затем нашел под луковой шелухой на столе корочку хлебца и сунул в карман. Сняв с гвоздя рукомойник, напился из него, выплюнул попавшего с водой в рот вялого, давным-давно, видимо, утонувшего таракана:– Тьфу… Кирасир, твою мать!– Кто?– Тараканы – это тяжелая кавалерия, – объяснил Федор со спокойствием, все сильнее изумлявшим и возмущавшим Ивана Дмитриевича. – А клопы – легкая… Князь-то прежде в кирасирах служил. Утром встанет, говорит: «Меня, – говорит, – Теодор, на биваке уланы атаковали!» Понимай, что клопы. А тараканов саблей рубил. Раз у него приятели гостевали, он с ими поспорил, что бегущего таракана с маху саблей располовинит. Я с кухни принес одного, пустил. И что думаете? Чисто пополам. – Рассказывая, Федор вытащил из-за кровати мятую поярковую шляпу, начал выправлять ее о колено. – Разрубил и в раж вошел. «Теодор, – кричит, – неси другого, я ему усы отсеку!» И отсек. А таракан жив остался. Сто рублей ему приятели-то проспорили. Да-а, лихой барин! Но прижимистый. Осенью с парадного дверной молоток сперли, так самому генерал-губернатору жалобу подавал. А ведь грош цена этому молотку. Мне за него кружку пива налили, и все.– Ты и спер? – спросил Иван Дмитриевич.– Зачем? – не моргнув глазом, отрекся Федор. – У меня свой был такой же.Казалось бы, уж в этом-то грехе ему теперь ничего не стоит покаяться: не до молотка, если человека убил. Почему не сознался?– Эх, дурак я, дурак, что сюда пришел, – сказал Федор. – Не утерпел, дурак. У меня тут косушечка припрятана была, вот и пришел.– А как ты знал, что тебя искать станут? – поразился Иван Дмитриевич.– Как же не знать? – в свою очередь, удивился Федор. – На то, поди, и полиция.– Нет, я другое спросить хотел. Как, по-твоему, я-то про тебя узнал?– Да уж семи пядей во лбу иметь не надо.– Ишь ты! – обиделся Иван Дмитриевич. – Думаешь, легко было догадаться?– Взял бы косушечку, и давай бог ноги, – вздохнул Федор. – Нет же, сперва выпил, потом спать улегся…Иван Дмитриевич повысил голос:– Ты давай не крути! Говори, откуда узнал!Федор лишь рукой махнул: чего там, дескать… Надел шляпу, ветхое пальтецо с оторванным карманом:– Айда, что ли?Спустились по лестнице: он с одной стороны, Иван Дмитриевич – с другой. Девочка вновь появилась откуда-то, невесомо шла между ними по гнилым ступеням, не боясь провалиться, прижимала к груди свое полешко.– Что, Зинка, – спросил у нее Федор, – свое дитя нажила али в кормилицах?– А ты мне пряник давал, – тихо сказала девочка.– Верно, – согласился Федор, – давал. А больше нету.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47