– И рек Батый, глядя на тело Евпатьево!.. – почти орал воевода, размахивая чашей с питным медом. – «О Коловрат Евпатий! Хорошо ты меня попотчевал с малою своею дружиною, и многих богатырей сильной орды моей побил, и много полков моих извел. Если бы такой вот, как ты, служил у меня, – держал бы я его у самого сердца своего».
– Да, – сказал хмельной Эллер. – Бывали битвы!.. Мой батюшка тоже был славный воитель. Вот этим самым молотом, – Эллер выразительно похлопал по рукояти Мьелльнира, – он побил пятьдесят великанов-ётунов. Рассказывал он мне о том, как ратился он с чудовищем страшным – мировым змеем Ермунгандом. Был тот змей зело страшен и велик, телом длинен и толст, и изрыгал он яд гибельный…
– А я на сафари в Африке убил льва, – непонятно с чего вставил Жан-Люк Пелисье, протискиваясь между увесистыми словами рыжебородого диона.
– Геракл, блин! – пискнул Афанасьев.
Суровый взгляд Эллера, оборванного в самом начале саги, вонзился в двух незадачливых болтунов. Впрочем, бравый воевода Вавила Оленец пришел на выручку, сам того не заметя. Он омочил бороду в меду, несколько раз икнул и крикнул:
– А и мы горазды с чудищами борониться-ратиться! Есть у меня в дружине храбрый войnote 20, что бился с нечестивым чудищем Батыевым и повоевал-устрашил его. Зовется то чудище Змей Горыныч, и прилетает оно из-за гор дальных, черных, колдовством укрепленных. У того Змея пять голов, из пастей пышет жар, хвостище что твое бревно, крылья полощут, глаза наговоренные, мутные… страсть! Грии-и-инька!!!
– Поди, воевода кличет, – зашептались во дворе. – У него уже змий о пяти главах. Сейчас еще чашу медка пареного откушает, и все десять глав у Горынчища отрастут.
– Грии-инька!!!
В горницу вошел молодой парень отнюдь не богатырского виду, со свежим розовощеким лицом и лукавыми серыми глазами. Щедрая копна русых волос взъерошилась на голове. Гринька поклонился воеводе и гостям и стал у стены, ожидая распоряжений начальства.
– Гринька! – воскликнул свет Вавила Оленец, храбрый рязанский воевода. – А ну-ка поведай дальним гостям дивный сказ о Змее и великом Укротителе, который один властен над силой Змеиной и всего Змеиного рода!
– Укротитель? – проговорил Женя Афанасьев, в голове его от меда зашумело, захороводило. – В главной роли – Ев…гений Леонов. А кто играет Змея Горыныча? Ник…кулин, Вицын… М-моргунов?
– Диковинны слова твои, не разумею их, ча, – поклонился Гринька. – А сказ мой правдив. Два лета минуло с тех пор, как видел я погибель земли Русской – страшного Змея Горыныча. Ввечеру вышел я на улицу, ча. Парни играли, девки вели хоровод, старички на завалинке тянули беседы. Не туча замутила небо, не закатилось ясно солнышко – из-за гряды леса вылетело на нас чудо-чудище! Понеслось над деревней, паля огнем. И было у него пять глав.
– Шесть, – упрямо сказал пьяный воевода.
– …шесть глав.
– …а седьмая, – продолжал Вавила, не давая своему записному сказителю продолжать, – пышет искрами, а шесть – те разят огнем наповал!
– Змей Горыныч не существует, – важно заявил Жан-Люк Пелисье, который начинал понимать разницу между французским коньяком, употребляемым малыми рюмочками, и ядреным древнерусским медом, распиваемым двухлитровыми чашами. – Змей Горыныч – это пережиток язычества, зло, персонифицированное в образе змея…
Афанасьев дергал его за рукав. Пелисье не обращал внимания:
– В мифе о Змее Горыныче отразились более древние представления о мировом змее, который…
Афанасьев ткнул его кулаком в бок. Пелисье задохнулся. Афанасьев принялся совать ему кусок жареной дичи. Жан-Люк сопротивлялся и гнусил:
– Пережиток язычества… эстетизация мирового зла… синкретизм…
На «синкретизме» Жене все-таки удалось запихать дичь в рот умничающего полукровки. Пелисье утихомирился и только смотрел исподлобья своими маленькими поросячьими глазками.
Гринька, который невинно проморгал всю сцену с «пережитком язычества», продолжил:
– Полетел Змей Горыныч и стал пламенем жарить. Убить так никого и не убил, а попалил много. А потом опустился он на луг, и сошел с него черный волхв. Сказывали в народе, что прозвище его Укротитель и что сам Батый чтит и поклоняется ему. И Змей преклонил пред черным волхвом все семь своих глав…
– Десять! – крикнул клюющий носом вздорный воевода.
– На черном волхве, Батыевом колдуне и владыке Змея, было багряное одеяние цвета пролитой кровушки. И испещрено оно колдовскими значками. Никто не может их прочесть. Сказывают, ча, в них сила того колдуна, Укротителем прозывающегося. Говорят, он и самого Батыя покорил. Такова сила волхва в багряном одеянии и письмен чернокнижных…
– И как же ты победил Змея? – перебил его Афанасьев.
– Взмахнул я рукой!.. – с готовностью затараторил Гринька, преданно глядя на засыпающего воеводу. – И…ча…
Воевода ткнулся лицом в блюдо с недоеденной белорыбицей. Как позже узнали наши герои, воевода не переносил мирной жизни и потому каждый день без войны сопровождал немилосердным употреблением медов крепких и наливок сладких. Появление дионов и Афанасьева с Пелисье его подкосило окончательно: встречу гостей обмыть следует.
Воевода захрапел. Гринька, оборвав свой рассказ, на цыпочках вышел из горницы.
– Ну и ну! – возмутился Афанасьев. – Пьянство в военное время! Воевода аполитичен и морально неустойчив. Возмутительно! И что будем делать?
– Он вроде шевелится, – сказал Эллер. – Я его могу разбудить. Только бы не содеялся шум великий.
– Н-не надо, – поспешно произнес Афанасьев, густо запинаясь. – А эти меды… д-дело серьезное!
– И призвал меня Батый поганый, – забормотал воевода во сне, – и рек:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113