..
Он осекся. Чародей сделал шаг вперед.
– Моргон, ты смотрел на мир моими глазами, и у тебя моя мощь. Чем больше ты касаешься землезакона, тем больше людей будет это помнить.
– У меня нет намерения связываться с землезаконом. За кого ты меня принимаешь?
– Ты уже начал.
Моргон уставился на него:
– Ты заблуждаешься. Я еще даже не начал видеть твоими глазами. Что ты видишь, когда смотришь на меня?
– Моргон, я – самый могущественный волшебник Обитаемого Мира. Я мог бы за тебя биться.
– Что-то напугало тебя в тот день на Торговой дороге. Я нужен тебе, чтобы биться за тебя. Что случилось? Ты увидел пределы своего могущества в отражении глаз цвета морской волны? Я нужен им, а ты не желаешь меня уступать. Но ты уже больше не уверен, что можешь сражаться с отрядами водорослей.
Гистеслухлом безмолвствовал, алые тени играли во впадинах его лица.
– А ты можешь? – негромко спросил он. – Кто подаст руку помощи тебе? Высший?
Тут Моргон ощутил внезапное движение его разума, мысленную волну, объявшую зал, все руины, отыскивающую умы волшебников, чтобы обрушиться на них и сковать. Моргон поднял меч; полоса света от звезд ударила в глаза Гистеслухлома. Он отпрянул, сосредоточенность его улетучилась. Затем он поднял руки, и пальцы его опутали световые нити. Свет скользнул обратно к звездам, словно они сами его втянули, и тьма, как будто живое существо, пробралась в зал, изгнав оттуда даже свет луны. Меч в руке у Моргона похолодел. Холод волнами проник в его руки, в кости, в самую глубину глаз, онемение сковывало его движения, его разум. Но происходящее он осознавал все отчетливее, холод лишь пытался его обездвижить. Моргон уступил и стоял в ночи не шевелясь, зная, что это всего лишь наваждение и что приятие его, подобно приятию невозможного, – единственный выход. Он стал самой неподвижностью, самим холодом, и когда безмерная мощь, собравшаяся в мнимом, туманном мире, ударила прямо в него, Моргон своим онемевшим, темным разумом остановил ее.
Он услышал яростную брань Гистеслухлома и стряхнул с себя его чары. Затем он уловил разум волшебника за миг до того, как он исчез. Последний напор мощи несколько поколебал его хватку, и он понял, до какой степени исчерпаны его силы. Но и чародей был изнурен; рассеялась даже сотворенная им мнимая тьма. Свет вновь хлынул от звезд, разрушенные стены вдруг замерцали собственной силой. Гистеслухлом поднял руку, будто собираясь что-то сотворить из раскаленных камней, но тут же устало опустил ее. Моргон непрочно опутал его мыслями и произнес его имя.
Имя пустило корень в его сердце, в его мысли. Он впитал не мощь, но воспоминания за те несколько мгновений, что прошли, пока он смотрел на мир сквозь сознание Гистеслухлома.
Моргон увидел огромный зал в его первозданной красе, горящие, точно волшебные огни, окна, недавно обшитые стены, пахнущие кедром. Сто лиц взирало на него в тот день тысячу лет назад, когда он изложил девять заповедей чародейства. И, говоря, он тайно собирал урожай, в том числе и в самом могущественном из этих умов, – все их познания и память о трех звездах.
Он сидел, встревоженный и подавленный, хотя и могущественный, на горе Эрленстар. Он удерживал умы землеправителей не для того, чтобы следить, как они правят, но чтобы знать их, чтобы изучить их чутье земли, которое никогда не мог постичь до конца. Он наблюдал, как херунский землеправитель скачет один Исигским перевалом, все ближе и ближе, чтобы спросить о загадке трех звезд. Он смутил ум коня; тот, заржав, стал на дыбы, и Моргол Дайррувит, в отчаянии цепляясь за валуны, сорвался с крутой скалы, и камни, его последняя надежда, зловеще произнесли свое предостережение и полетели вниз, глухо громыхая.
Задолго до этого он стоял, изумленный, в просторном тронном зале на горе Эрленстар, где предание, столь древнее, что не имело начала, поместило Высшего. Зал был пуст. Необработанные самоцветы, врезанные в каменные стены, были тусклыми и потертыми. Поколения нетопырей свисали с потолка, пауки опутали своими хрупкими, как колдовское наваждение, сетями трон. Он пришел задать вопрос о сновидце, но спрашивать было некого. Тогда он смахнул паутину с трона и сел, ломая голову и размышляя о том, почему же здесь никого нет. А когда серый свет угас в проеме со сгнившей дверью, начал ткать наваждения...
Он стоял в другом тихом и прекрасном месте, на другой горе, его разум настроился на загадочный белый камень. Камень этот видел детские сны, и пришелец затаил дыхание, следя за хрупкими образами, протекающими сквозь него. Великий город высился на равнине, овеваемой всеми ветрами, поющими в памяти ребенка. Ребенок видел его издали. Детский разум касался листьев, света на древесной коре, зеленых былинок; он оглянулся на самого себя через сознание жабы; затуманенное личико его запечатлелось в рыбьем взгляде; его развеваемые ветром волосы дразнили душу птицы, вьющей гнездо. Вопрос бился под пеленой сна, опаляя сердце огнем, когда ребенок потянулся, чтобы впитать сущность одного-единственного листка. И наконец прозвучал. Казалось, что малыш обернулся на голос пришельца, и детский взгляд был темен, чист и раним, это был соколиный, твердый и одновременно доверчивый взгляд.
– Что погубило вас?
Небо над равниной стало серым, словно гранит. Свет угас на детском личике. Малыш напрягся, к чему-то прислушиваясь. Ветра прокатились по равнине, заволновав длинную траву. Раздался звук, слишком протяжный и невыносимый для слуха. Камень сорвался с одной из сияющих стен в городе и, упав, глубоко ушел в землю. Другой с треском ударил о мостовую. И тогда раздался новый звук – глубокий, дрожащий низкий рев, в самой сути которого было нечто узнаваемое, хотя пришелец не мог больше ни видеть, ни слышать, и рыба поплыла в воде, точно белый шрам, и птица сорвалась с дерева.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85