Глава этой семьи, Александр Николаевич Алексеев, привлекался в свое время по делу Каракозова, учинившего покушение на Александра II. Отец мой знал его и вспоминал о нем очень хорошо: «Александр Николаевич Алексеев был из породы новых людей 60-х годов и имел хорошее влияние на мою мать, да и мне дарил книги... Он, моя мать и другие бывали в каком-то кружке, где бывал и Д.И.Писарев. Мать моя уже была „заражена“ нигилизмом 60-х годов. Она даже отдала свое обручальное кольцо студенту (а впоследствии профессору) „Сашке Полотебнову“ на спасение кого-то из замешанных в каракозовском деле».
Этот Полотебнов, впоследствии крупный ученый, профессор-дерматолог, «отец русской дерматологии», был одним из замечательных ученых 70-х годов. Он, между прочим, одновременно с профессором Манасеиным открыл свойства зеленой плесени и даже применял ее для лечения инфицированных ран. Как известно, 60 лет спустя английский ученый Флеминг выделил из этой зеленой плесени особое вещество – пенициллин, легшее в основу современного изучения одних из самых могущественнейших средств против инфекций – антибиотиков. Но открытие Манасеина и Полотебнова в ту эпоху прошло малозамеченным, да и истолковывалось ими неправильно.
Лидия Терентьевна не чуждалась и писательского дела: ею была переведена на русский язык книга Бюхнера «Сила и материя» и другие книги. Лидия Терентьевна, по-видимому, увлекалась и естественными науками. Так, она вела ожесточенные споры с учителем моего отца, Егором Ивановичем Ивановым, который не признавал учения Дарвина. Сама она брала уроки химии у одного инспектора Ораниенбаумского городского училища, Евграфа Стрельцова. Стрельцов написал в 1875 году известную тогда книгу «Из 25 лет практики сельского учителя».
Бабушку Лидию Терентьевну я хорошо помню. Она очень любила меня и моего брата Мишу, который был еще совсем маленьким, когда она умерла. Она жила в Петербурге на Покровской площади вместе со своей старой прислугой Катей, работавшей у нее много лет и ставшей членом семьи. Катя после смерти бабушки уехала в деревню где-то под Боровичами, а отец ей выплачивал небольшую пенсию.
Бабушка была очень нервной, но вместе с тем энергичной и властной женщиной, хотя и любила советоваться с моим отцом и с его друзьями. Вокруг нее всегда были друзья ее сыновей, всех их она близко знала, говорила им «ты», называя их теми прозвищами, которые они давали друг другу в студенческой среде. Все они очень любили и уважали ее.
Я вижу бабушку с вечной папироской во рту, с прокуренными губами, в ее квартире все пропахло табаком, пахло от нее самой, даже от ее болонки Крошки. Она покупала табак и гильзы и сама набивала их. Это тоже было остатком привычек 60-х годов, когда курение для женщины было одним из видов протеста против неравноправия.
Лидия Терентьевна умерла весной 1905 года, когда мой отец жил в Алуште. Лидия Терентьевна была единственным человеком в его семье, всегда болевшим за него, радовавшимся его литературным и общественным успехам, гордым за его деятельность. Она первая направила его ум и волю в сторону писательства, первая вложила в него страсть к науке и к книге. А эта страсть стала не только страстью, требующей удовлетворения, но и самой основой его жизни. Благодаря своей матери отец мой не стал ни купцом, ни чиновником, не потонул в гуще беспросветного мещанства.
После смерти деда биржу продали вместе с домом на ней, за моим отцом остались только бани и дом на Дворцовой улице, которые он сдал в аренду и получал за них всего около 200 рублей в год. Бани Николай Рубакин терпеть не мог, очевидно, потому, что в детстве отец заставлял его продавать посетителям веники и следить за приказчиками.
Как и дед, отец не умел торговать, хотя и делал вид, что разбирается в коммерческих делах. Теперь, вспоминая его фантастические планы в области издания его же собственных книг и договоров с издателями, я поражаюсь наивности отца: по существу, он не умел устраивать свои дела с издателями, которые наживали огромные деньги на его книгах, а ему платили очень мало. Тем не менее сам он очень уважал и даже ценил своих издателей за их коммерческую смекалку, умение вести дела. Издатели же подсовывали ему кабальные договоры. Отцу просто не приходило в голову, что можно работать в области просвещения только по необходимости, из-за заработка, а не из интереса. Он считал, что для книжного дела можно отдавать бесплатно все свое время и силы, и требовал того же от своих сотрудников. Поэтому и платил он им очень мало, находя это вполне естественным. Но главное было в том, что он и не мог платить им много – было не из чего платить. Приглашая сотрудников, он всегда полагал, что они идут к нему работать из интереса, а не из-за денег.
Брат отца, Миша, своей мягкостью, податливостью, умением ладить с людьми, мирить их был очень похож на деда. Если моего отца бабушка вывела на путь, по которому он и сам желал пойти, то Мишу она буквально вытолкнула на этот путь, так как у него на это не хватило бы энергии.
Дед был против того, чтобы его дети, то есть мой отец и дядя, учились, шли в университет – «пусть, мол, идут они по торговому делу». Отговаривался он и тем, что не хватит средств жить на два дома, если они уедут в Петербург учиться. Боялся он также и того, что скажут «другие», – в его среде учение не считалось приличным занятием. Он не хотел даже, чтобы моего отца отдали в гимназию, но бабушка добилась этого и добилась того, чтобы он разрешил ей в 1873 году переехать в Петербург для воспитания детей.
Миша прекрасно окончил реальное училище, поступил в Технологический институт и стал инженером-технологом, знающим, умным, опытным, которого все окружающие очень любили и уважали.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72