"Не знаю, не рано ли вы вернулись". Щербаков был секретарем ЦК, заместителем наркома обороны, начальником Главполитуправления Красной Армии и начальником Совинформбюро. Такой человек знает, что говорит. И хотя сердце терзало беспокойство, не займут ли его пустующую квартиру (рассказывали про такие случаи), Фефер решил погодить с отъездом.
Он продолжал жить в Уфе. Вместе с башкирскими поэтами выступал в госпиталях, на оборонных заводах - в обеденные перерывы, прямо в цехах, перед женщинами в телогрейках и ватных штанах, перед подростками с недетскими лицами. Писал заметки о трудовых подвигах рабочих-евреев и отсылал в Москву, в редакцию "Эйникайта", на Кропоткинскую, 10. Там сидел Шахно Эпштейн, в помещении, выделенном Еврейскому антифашистскому комитету, туда же он перевел редакцию "Эйникайта". Эвакуироваться он отказался. Печатались ли его заметки, Фефер не знал - "Эйникайт" не доставлялась в Уфу. Но денежные переводы приходили - значит, печатались. По радио время от времени передавали выступления Михоэлса - он говорил от имени ЕАК. В газете "Литература и искусство" появлялись рецензии на ташкентские спектакли ГОСЕТа.
А он, Фефер, вынужден был прозябать в Уфе. Нужно было громко заявить о себе, напомнить. Он задумал большую поэму. О подвиге еврея-танкиста. Битва под Москвой. Кончился боезапас. Командир решает: таранить. Кого? Фашистский танк? А можно? Самолеты таранили, об этом писали. Подвиг Гастелло. А танком танк можно таранить? Лучше - не танк. Вот кого он таранит: фашистскую автоколонну. С бензином. Это хорошо, все взрывается, такого еще вроде никто не писал. Да, экипаж геройски гибнет, но колонна уничтожена, гитлеровцы не получат горючего. Горючего? Нет, еще лучше - колонна с боеприпасами. Гитлеровские батареи не получат снарядов. Вот это хорошо, это правильно. И название - "Взрыв". Взрыв ненависти к врагу. Взрыв любви к Родине.
Но - вопрос. Еврей - командир танкового экипажа? Правильно ли это? Не получится ли так, что все евреи были танкистами? Или все танкисты были евреями? Нет, пусть командиром экипажа будет русский. А еврей механиком-водителем. Тоже не очень. Вот как правильно: механиком-водителем будет татарин. Или еще лучше - башкир, тогда поэму переведут и издадут в Уфе. А еврей будет стрелком. То, что надо. Интернациональный экипаж: русский, башкир, еврей. Боевая дружба советских народов.
Но в чем же подвиг еврея? Решение таранить колонну принимает командир. Значит, он и герой. Как же быть? А вот как. В решающую минуту командир обращается к экипажу: как быть? Можно отступить. Но тогда колонна пройдет. И Хаим кричит: вперед! И Салават повторяет за ним: вперед! И командир экипажа Иван... лучше Петр... а еще лучше Дмитрий (Дмитрий Донской! - возникает ассоциация) отдает приказ: вперед!
Да, теперь все на месте.
Он вывел на чистом листе: Ицик Фефер. "Взрыв". Поэма...
И тут принесли телеграмму.
"Вам надлежит срочно прибыть в ЕАК. Лозовский".
II
Поезд из Уфы прибыл на Казанский вокзал около восьми вечера. Смеркалось. Затемнение уже сняли, но не до конца. Над площадью трех вокзалов вполнакала светились уличные фонари. С лязгом и дребезгом тащились обвешанные гроздьями пассажиров трамваи, свет в них тоже был вполнакала, желтый, сиротский. Высоко над домами висели аэростаты воздушного заграждения. В разных концах над Москвой бродили белые прожекторные лучи.
Багажа у Фефера не было, лишь небольшой чемоданчик с металлическими нашлепками на углах. Он пешком прошел до Садового и там втиснулся в "букашку".
К своему дому он почти подбежал. Были освещены всего несколько окон. Лифт не работал. Фефер через ступеньку взбежал на свой этаж и, путаясь в ключах, отпер три замка. Квартира встретила его запахом застарелой нежити и тишиной. Все вещи были на месте. Фефер облегченно передохнул.
Утром он отправился на Кропоткинскую. На зеленой траве скверов лежали огромные серебристые туши аэростатов. Как огромные яйца каких-то фантастических птеродактилей. Возле аэростатов дежурили красноармейцы.
В кабинете Эпштейна, заваленном бумагами и газетными подшивками, давно немытые стекла были заклеены крест-накрест бумажными полосами - чтобы при бомбежке не выбило взрывной волной. За два года, минувших с последней их встречи, Эпштейн сильно сдал, крупное лицо было серым, пиджак осыпан перхотью. Взглянув на протянутую Фефером телеграмму, он кивнул: "Знаю". Вынул из настольного перекидного календаря листок с каким-то телефонным номером, передал Феферу:
- Вам приказано позвонить по этому номеру.
- Это секретариат Лозовского? - уточнил Фефер.
- Нет. Не думаю. У Лозовского другой телефон.
- Кому же я должен звонить?
Эпштейн развел руками, как бы говоря: "А я знаю?"
Фефер набрал номер, представился. Мужской голос на другом конце провода сказал:
- Минутку, не отходите от аппарата... Товарищ Фефер, вы слушаете?
- Да.
- В двенадцать ноль-ноль будьте у подъезда своего дома. За вами приедут.
- Кто? - спросил Фефер.
Но в трубке уже звучали гудки отбоя.
Он отошел от телефона. Как-то не по себе ему стало. Неуютно. Дел больше не было, но выходить на улицу не хотелось. Угостил Эпштейна папиросой "Казбек", закурил сам. Поинтересовался:
- Какие у нас новости?
Мягко подчеркнул "у нас". Он все-таки был заместителем председателя президиума ЕАК, а Эпштейн - всего лишь ответственным секретарем. Так получилось, что в эвакуации он отошел от дел комитета, а всю работу тащил на себе Эпштейн. Но это - было, а теперь Фефер в Москве. Это факт, с которым Эпштейну придется считаться.
- У нас?.. Даже не знаю... А, вот что. Пришла депеша из Америки. Просят прислать делегацию ЕАК.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128