В строительстве еврейской советской республики оказали бы нам неоценимую помощь и еврейские народные массы всех стран мира, где бы они ни находились.
Исходя из вышеизложенного, мы предлагаем:
1. Создать еврейскую советскую социалистическую республику на территории Крыма.
2. Заблаговременно, до освобождения Крыма, создать правительственную комиссию с целью разработки этого вопроса.
Надеемся, что Вы уделите должное внимание этому вопросу, от которого зависит судьба целого народа.
Председатель президиума
Еврейского антифашистского комитета СССР
С. МИХОЭЛС.
Ответственный секретарь
Ш. ЭПШТЕЙН.
Заместитель председателя президиума
И. ФЕФЕР.
15 февраля 1944 г.
г. Москва".
В последний раз дзинькнул звоночек "Ундервуда". Эпштейн извлек из пишущей машинки закладку, разложил листки по экземплярам. Новенькую, только раз использованную копирку бережно вложил в картонную папку. Копирка была ценностью. Бумага тоже была ценностью. Все было ценностью, но копирка особенно.
Михоэлс, Фефер и главный врач Боткинской больницы, член президиума ЕАК Борис Абрамович Шимелиович взяли по экземпляру, углубились в чтение. Эпштейн пересел от машинки за свой письменный стол, сбросил на пол ворох бумаг и оттисков газетных полос "Эйникайта", на освободившееся место положил первый экземпляр обращения и принялся ощупывать взглядом каждую букву, каждое слово.
Текст обсуждали три дня, собачились из-за каждой запятой, по сто раз так и сяк вертели каждую фразу. Текст уже сидел в памяти, как "отченаш", как лозунг, который видишь по десять раз на дню, но смысла не понимаешь. Глаз замылился. Теперь нужно было все забыть, прочитать как бы заново.
Так старался читать текст Эпштейн. Так старались его читать Михоэлс, Фефер и Шимелиович.
Кроме них, в кабинете ответственного секретаря ЕАК не было никого. И все три дня никого не впускали. Заходила только секретарша, приносила крепкий чай и черный кофе для Михоэлса.
Михоэлс первым закончил чтение. Снял очки в тяжелой роговой оправе, вечно сползавшие на кончик его орлино-утиного носа, сунул их в нагрудный карман пиджака. Прохромал, опираясь на черную трость с резной ручкой, к столу Эпштейна, положил листки, вернулся на прежнее место, к мутному окну. Закурил "Казбек". Ждал, когда все дочитают. Дочитали. Повернулись к Михоэлсу. Смотрели. Эпштейн - как на цензора Главлита. Шимелиович - как на нового пациента с неизвестной болезнью. Фефер - с высоты своего роста словно бы снисходительно. Но на самом деле не снисходительно. Нет, как угодно, но только не снисходительно. Не тот был момент.
Михоэлс поскреб лысину. Жест был актерским, крупным. Это у него уже было в крови. Это был не жест - поступок. Акт. На публике каждое его движение было актом.
Как у Сталина.
- Вспомнился анекдот, - проговорил Михоэлс. Помолчал, словно раздумывая, стоит ли рассказывать. Решил - стоит. И продолжал: - Сидят: мальчик, его репетитор и отец мальчика. Учитель спрашивает: "Скажи, деточка, сколько будет трижды пять?" Мальчик быстро говорит: "Шестнадцать". Смотрит на репетитора. "Нет? Сто. Нет? Сорок четыре. Шестьдесят. Восемнадцать. Двадцать шесть. Девяносто один. Двести. Тоже нет?" Репетитор убит. А отец в полном восторге. "Не угадал, конечно. Но зато как вертелся!.."
Никто не улыбнулся.
- На этом вопросе многие уже вертелись, - продолжал Михоэлс. - Пришла и наша очередь... Что я могу сказать?.. Текст-то жалкий, друзья мои. Я даже по-другому скажу: холуйский.
Шимелиович насупился. Первый вариант обращения писал он. Как большой специалист в области писания отношений, ходатайств и других казенных бумаг. За два с половиной десятка лет в качестве главврача Боткинской набил руку. И хотя от его первоначального текста почти ничего не осталось, он почувствовал себя уязвленным.
- Не делайте морду лица колодкой, - попросил Михоэлс. - Вы ни при чем. И никто из нас ни при чем. Если бы этот текст писали Перец, Галкин и Квитко, он был бы в сути своей таким же. Река сама выбирает русло. Мы три дня пытались пустить нашу реку туда и сюда. Вот наша река и нашла русло. Можно по-другому сказать. Когда мы работаем в театре над пьесой, мы стремимся, чтобы слова роли полностью соответствовали характеру героя. Вы, Ицик, замечательно выступили на Первом съезде Союза писателей. Насчет горбатых людей. Напомните, как вы сказали.
Фефер помедлил, раздумывая над тем, нет ли здесь скрытой насмешки. Вроде бы не было. Процитировал самого себя:
- "Изломанных, разбитых, угнетенных и придавленных людей, которые стояли в центре еврейской дооктябрьской литературы, в советской литературе больше нет. Эти горбатые люди исчезли из нашей жизни..." По-вашему, я был не прав?
- Боже сохрани. Правы, конечно. В советской литературе этих горбатых людей нет. А в жизни... Извините, Ицик, но в жизни они есть. Мы и есть эти горбатые люди. А этот текст - наша роль.
- Что будем делать? - спросил Эпштейн.
Михоэлс пожал плечами:
- В Америке говорят: "Шоу должно продолжаться". Что бы ни случилось. Сломал ногу артист или даже умер. Представление должно продолжаться. Что нам делать? Играть свою роль. Нравится она нам или не нравится - это наша роль. Вот и будем ее играть в меру наших способностей. А если занесет не туда режиссер нас поправит... Когда обещал приехать Лозовский?
Эпштейн извлек карманные часы.
- В два. Сейчас уже четверть третьего. - Со щелчком закрыл крышку часов. Поинтересовался: - А он - режиссер?
- Он?.. Нет. Скажем так - ассистент режиссера.
- Вон его машина, - кивнул на окно Шимелиович.
- Почти точен, - прокомментировал Эпштейн.
- Картина вторая, явление пятое, - заметил Михоэлс.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128