»
Наташа была доверчива с людьми, Анюта – осторожна. Она первая ни к кому не подходила, ни о чем не спрашивала. Она не чувствовала себя дома. Наташа освоилась легко и на второй день глядела и говорила так, словно весь свой век жила у нас. Анюта помнила, что она сирота. Сначала ее воспитывала тетка, потом дядя – оба бессемейные. Теперь ее прислали сюда – и все потому, что она никому не нужна. Ее никогда никто не спрашивал, чего она хочет, она привыкла, что ею распоряжаются. Она принимала это покорно и тихо, но на ее лице я часто замечал, как и в первый день, безразличие и усталость.
Пятнадцатого числа каждого месяца мы праздновали день рождения.
В иные месяцы набиралось по десять новорожденных, и мы поздравляли их всех сразу. Лючия Ринальдовна готовила к чаю что-нибудь вкусное (счастливцы, кто родился летом, тогда угощение богатое – ягоды!), а отряд, которому принадлежал герой дня, что-нибудь ему дарил. Проснувшись поутру, новорожденный находил на стуле у кровати что-нибудь такое, о чем давно мечтал. Накануне он, конечно, долго не засыпал – все старался дождаться, когда и что ему положат. Но ни разу никто не дождался этой минуты: только под утро Галя неслышно клала подарок на стул у изголовья.
Явившись к чаю, новорожденный всегда находил у своего прибора еще и подарок от кого-нибудь из приятелей – безделушку, книгу; а Искра накануне работал как вол: его засыпали заказами на четверостишия, двустишия, только что не на оды! Он писал всегда с готовностью, только спрашивал:
– А что ты хочешь выразить?
Среди тех, чье рожденье праздновалось 15 декабря, была Анюта – мы знали это из ее бумаг.
Встав утром пятнадцатого, она с недоумением оглядела свой стул и спросила:
– Чье это, девочки?
– Твое, конечно! – сказала Лида. – Это тебе подарок. Мы же сегодня празднуем всех, кто в декабре родился.
Наташа соскочила с кровати и прошлепала босиком к сестре.
– Смотри! Смотри! – кричала она. – Кошелечек! Поясок! Книжка!
Наши ребята были не из балованных. Но и такого безмерного удивления, получив подарок, тоже никто не испытывал.
Выяснилось, что Анюте никогда ничего не дарили, а про дни рождения она только читала в книжках. Она сказала это не жалуясь. Просто сказала:
– У нас рождения не справляли. Дядя говорил: «Нелепый обычай праздновать приближение к смертному одру».
– Ух ты! – сморщив круглое румяное лицо, воскликнула Зина. – Веселый у тебя дядя!
А Галя потом призналась, что едва не сказала просто: «Дурак твой дядя!» – но вовремя прикусила язык.
Однако пояс, кошелек, книжка – это было еще не все.
В начале декабря Искра попросил у меня пятнадцать рублей. Я не стал спрашивать на что, и выдал. Вернувшись из города, он показал мне рисованный воротничок – такие продавались тогда, – голубой, с золотыми крапинками но краю.
– Как на ваш глаз, Семен Афанасьевич? Если подарить, понравится? – сказал он, глядя в сторону.
Я чуть было не спросил, кого это он хочет одарить, но спохватился и сказал бодро:
– Очень красивая вещь!
К чаю Анюта нашла у своего прибора этот воротничок и сборник рассказов Житкова. И вдруг вошел Сизов, держа в руках… щенка!
– Семен Афанасьевич, – сказал он накануне, – можно, я схожу домой?
Он впервые отпрашивался домой, с тех пор как жил у нас.
– Захвати с собой кого-нибудь из ребят, познакомь с бабушкой и тетей, – посоветовал я.
Я знал: если он пойдет не один, то поостережется дерзить своим.
Галя очень взволновалась, заставила переодеться, проверила, чист ли носовой платок, оглядела Славу напоследок, и он пошел вместе с Горошко и Литвиненко. Лева вернулся потрясенный приемом – тем, как дома обрадовались Славе, а главное, угощением: «Вот такие маленькие-маленькие печеньица, а положишь в рот – тают!» Я уж старался не думать о том, сколько он там уплел этих маленьких-маленьких печеньиц… Горошко притащил небольшой деревянный ящик, Слава – щенка. Вот зачем он ходил домой!
Куда девалась Анютина сдержанность! Она улыбнулась, она взяла щенка на руки и, глядя на Сизова сияющими глазами сказала низким взволнованным голосом:
– Спасибо, большое спасибо!
Потом повернулась к Искре:
– И тебе спасибо! И всем-всем спасибо… – Губы ее дрожали, но она не заплакала, а, глотнув, повторила еще тише: – Большое спасибо!
Щенок был толстый, неуклюжий и, как вскоре выяснилось жаден и глуп. Ему накладывали еду в миску, он погружал в нее голову и так торопился и чавкал, что больше расплескивал, чем съедал. Как бы ни был сыт, он не мог равнодушно смотреть, когда ел Огурчик, и торопливо ковылял к его миске. Огурчик всякий раз уступал ему и глядел снисходительно словно говоря: «Глупый ты, глупый». Щенок жадно, со свистом втягивал всякую еду и прямо на глазах раздувался, как шар. И хоть имя Шарик вполне шло к нему, ребята быстро прозвали его Упырем. Они тормошили его, безуспешно учили давать лапу, однако ни в чьем сердце он не занял места Огурчика. И в Анютином тоже.
К Сизову Анюта относилась хорошо – видно, с ним прочно связано было воспоминание о том милом ей дне. Она ведь не видела его неуклюже моющим полы и отлынивающим от прополки, не читала в сводках о его лени и грубости – словом, она еще не видела его во всей красе. Был, правда, в самом начале этот роковой вопрос в классе – можно ли поднять не руку, а ногу – и душ иронических похвал… Но больше за эти месяцы при ней ничего такого не случалось.
«Неужели произойдет такое волшебное превращение и он станет другим? – думал я. – И совершит чудо ничего о том не знающая девочка – совершит просто потому, что она существует, на свете?»
И вместе с Зиной я готов был радоваться тому, что нахалы робеют, когда влюбляются.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90