«Он у меня один остался, в нем смысл моей жизни… Я перед памятью Лены за него в ответе». И плачет. А вы думаете, он любит ее? В прошлом году Анна Павловна сломала руку. Слава ни разу ни в чем не помог ей. Как-то она попросила открыть ей дверь, он ответил: «Не маленькая, сама откроешь». Каюсь, я… я его высек тогда.
Не сдержавшись, я облегченно вздыхаю.
– Иван Никитич, – говорю я, – ну что вам сказать? Ни кулаком, ни ремнем тут не поможешь. Это, извините, чепуха. Я понимаю, все вы Славу очень любите. Но ведь с любовью тоже надо обращаться осторожно, как с лекарством или с пищей. Человек не может питаться одним шоколадом.
– Что же делать, – Семен Афанасьевич?
– Отправьте его к отцу на Магнитку.
– Жена ни за что не согласится. Ну, и отчасти права: там мачеха, чужой человек, а какой – неизвестно. Может быть, и хороший, а может… И, кроме того, понимаете, тут еще одно. Анна Павловна с сестрой росли сиротами, без матери, тяжело. Когда у нас Лена маленькая была, время было такое: мы оба работали в земской больничке, дела по горло, нянчиться с ней было некогда. А теперь, знаете, Анна Павловна и не молода, и здоровье не то – не работает, только и мыслей, что о Славе. А у Лидии Павловны детей своих нет, для нее все это новость. «Славочка, Славочка…» Вот и устроили ребенку счастливое детство…
– Счастливое, гм… Ну, а как вы думаете – здесь что-нибудь может измениться? Можно Анну Павловну как-нибудь… м-м… вразумить?
– Боюсь, что нет…
– Так что ж тут советовать? Вы и сами все понимаете. Только, по-моему, думать о Славе и о его судьбе надо сейчас, пока еще не поздно сделать из него человека. А потом…
– Потом поздно будет. Да, я понимаю…
Он ходил по комнате хмурый, ссутулившийся.
– Вот что, Иван Никитич. Я бы вам предложил: отдайте его к нам. Но ведь Анна Павловна…
– Нет, она не согласится. Я уж думал и об этом.
– Скажите прямо, Иван Никитич: зачем же вы спрашиваете меня?
Он махнул рукой и устала опустился в кресло.
– Да, вы правы. Извините. Все это ни к чему… Помолчали. Галя вздохнула. Лицо у нее стало сердитое, насупленное. Так, бывало, смотрели Костик и Лена, когда кто-нибудь из них нечаянно или сгоряча делал больно другому: и ушибленное место болит, и себя жалко, и сдачи дать совестно – а хочется и сдачи дать, и, пожалуй, заплакать.
Через минуту мы поднялись. Проводить нас вышли Анна Павловна и Лидия Павловна. Они благодарили нас за то, что мы их навестили, очень просили приходить еще.
– Вы мне разрешите как-нибудь вернуться к нашему разговору? – сказал на прощание Иван Никитич.
…Наконец-то мы снова шагаем по тихой лесной дороге.
– Ну вот и побывали в гостях, – говорю я. – Теперь смотри, раньше чем через год не зови – не пойду!
Галя засмеялась. Но тут же сказала, что ей очень жалко всех: и Ивана Никитича, и Анну Павловну, и Лидию Павловну. Такие славные люди, такие у всех хорошие лица… И видно, всем было так неприятно… Жаль их.
Я слушал ее и снова видел перед собой Ивана Никитича. Да, хорошее у него лицо. Умное, серьезное. Высокий лоб. Сильный, одаренный человек. У него такие талантливые руки, такой зоркий взгляд. Скольким людям он возвратил здоровье, а может быть, и спас жизнь. Так почему же он позволяет, чтобы у него в доме совершалось преступление? Если исход будет трагический – а он не может быть иным, – кто станет отвечать за исковерканную, неудачную жизнь? Тогда поздно будет разбирать это с точки зрения педагогической, психологической и со всех иных возможных точек зрения,
– Нет, – сказал я Гале, – мне их не жаль!

* * *

После памятного первомайского вечера комсомольцы сахарозавода не забывали нас, за лето дружба наша окрепла. Недели за две перед Ноябрьскими праздниками нас снова навестили Маша Горошко с двумя подругами. Лица у них были веселые, таинственные. Взяв список ребят, они против каждой фамилии помечали: «белый», «чёрный», «рудый», а если не знали кого, говорили:
– Ну-ка, приведите его, поглядеть надо,
– На что вам? – приставали наши.
– Да уж надо, – туманно отвечали девушки.
Секрет раскрылся 8 ноября. Комсомольцы приехали к нам в гости. А в конце вечера они открыли большой ящик, на который мы поглядывали с интересом, но из деликатности но спрашивали, откуда он взялся и зачем.
– Кто у вас тут будет Настасья Величко? Это ты и есть Величко? Тут написано «беленькая». Покажись. И вправду беленькая? Вправду! Ну, держи розовую тканину, раз беленькая… А ты чёрнобривый – тебе на белую рубаху в самый раз. Держи, Лира!.. А ты рудый? Тебе все пойдет, ты счастливый. Гляди, какой ситчик, всем ситцам ситец!
Такими словами, точно горохом, сыпал Петро – легкий и быстрый в движениях паренек чуть постарше Мити. Он говорил и действовал без передышки: вынет материю, бойким глазом глянет в список, потом на мальчишку или девчонку, чёрнобривца или рудого, вручит подарок и тотчас выкликает новое имя. А они только и поспевали промолвить «спасибо», на то, чтобы растрогаться, времени уже не было.
Когда комсомольцы уехали, Зина Костенко спросила:
– А когда сошьем?
И вдруг Виктор Якушев сказал:
– По-моему, шить не надо. Пускай лежит. Когда мы 6yдем выходить из детдома, у каждого будет припасено что-нибудь. Вот этот ситец, и еще что-нибудь наберется к тому времени.
– Ишь, – сказал Ступка, – разумный какой парень! Про черный день думает!
Нельзя было понять, что в его голосе – одобрение или насмешка.
– Чего там – черный день! – сказала Лючия Ринальдовна. – Не хочу никого обижать, да ведь ситчик-то простенький – что он будет через несколько лет? Рассыплется! Надо шить к весне. Будет у каждого новая рубашка или там блузочка – вот и хорошо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90