» Мы доказывали ему, что, прав или неправ Костенецкий, а он, Катаев, ведет себя возмутительно. Наконец пригрозили: если не обуздает себя, придется отнять у него подшефных, потому что какой же это пример маленьким!
Был у меня длинный разговор с Яковом Никаноровичем. Доказать я ему ничего не доказал.
– Что же, по-вашему, я не вправе сказать ученику, что он плохо себя вел? Что же мне, поощрять его? Этак вы распустите своих – с ними и вовсе сладу не будет.
Тут вмешался Иван Иванович. Он давно уже не называл моих «ваши дети». Внимательный и памятливый, он теперь знал почти всех наших ребят, а уж о Катаеве и говорить нечего – кто его не знал!
– Я думаю, – сказал он осторожно, – вам, Яков Никанорович, пока что не надо иметь с ним дела. Тут сломалась какая-то пружина, и вам на этом пути успеха не добиться…
Яков Никанорович был глубоко возмущен.
– Вот это я называю – идти на поводу у нарушителя дисциплины! – сказал он с обидой.
Но Иван Иванович настоял на своем. Сам он умел разговаривать с Катаевым спокойно, твердо, и на время действительно стало потише. Учителя почти не жаловались. Однако я чувствовал, что Николай снова сорвался. Я и прежде не достиг с ним душевной близости, он все еще приглядывался ко мне, но все же мы, хоть и не взявшись за руки, шли в гору. А сейчас… сейчас мы опять покатились вниз.

В середине октября звено Лелюк копало свою свеклу. Копали днем и ночью при кострах, две недели кряду не покидали поля, жили в таборе. Наши ребята, сменяясь, помогали, хоть и сами были заняты по горло. Дома то и дело мы возвращались к разговору: пятьсот или меньше выйдет у Нади? Ведь столько свалилось на нее – заморозки, засуха, мотылек!
– Когда давала обещание, должна была все в расчет взять, – говорит Василий Борисович.
Лида мотает головой – расчета она не признает ни в чем.
Катаев ходит на копку каждый день – и в свой день, и не в свой. Возвращается, как и все, усталый, грязный. Подолгу умываясь, чертыхается и бубнит:
– Ну ее к дьяволу, не пойду больше. Сама пускай копает. Что нам, до всех дело?
Вечером того дня я работал на поле вместе с ребятами. Сыпал мелкий теплый дождь, костры дымили, размокшая земля липла к рукам, висла на подошвах пудовыми гирями. Дело шло к концу, груженые пятитонки увозили свеклу на сахарозавод. Работали молча, яростно и уже из тех последних сил, когда кажется: если на минуту опустишь руки, потом не шевельнуть ими больше.
И вдруг я услышал рядом приглушенный голос:
– Ты не думай, если пятьсот не потянет, это ничего. Мы сговорились, мы напишем куда надо, что ты не виновата. Потому что стихийное бедствие!
Я едва верил ушам – это говорил Катаев! Я скосил глаза. Отсвет костра падал на его лицо. Оно было доброе, даже просительное, оно утешало.
– На биса мне ваши письма! Если пятьсот не потянет, мне тогда на белый свет не глядеть… – отозвалась Надя.
Эх, подумал я, злая девка! Обидеть в ответ на такие слова!
А на другой день, когда ребята умывались после работы, она. пришла к нам. Пришла такая – не узнать! Брови уже не сведены у переносья, белые, зубы приоткрылись в улыбке.
– Добрый вам вечер! – сказала она. – С завода звонили – уже пятьсот, а еще осталось, подсчитывают! Милости прошу к нам в гости ваших хлопцев. У нас там угощенье – напекли, наварили. Приходите! И этого… ну, такого… Колей звать… чтоб пришел! Да вот он, – сказала она вдруг, выуживая Катаева из гущи столпившихся вокруг ребят. – Он, знаете, Семен Афанасьевич, он меня вчера утешал. А я его так шуганула – отстань, мол, без тебя тошно!
Она взяла Николая за руку, он, верный себе, руку вырвал. Надя повторила, смеясь:
– Приходи! Вот сейчас умойся, переодевайся и приходи со всеми. Да не сердись, на сердитых воду возят!
…А назавтра оказалось, что он отлучился из дому, никого не спросясь. Еще через день – не пожелал отвечать урок в школе. Не одно, так другое…
Иногда мне казалось, что в нем живут два человека – один хочет и тепла и дружбы, другому все нипочем. Этот второй старался быть непроницаемым для всего: для доброго слова, для общего дела. Я знал – надо запастись терпением, не ко всему придираться. Но и спускать, не замечать было нельзя.

* * *

– Послушай, откладывать больше неловко, – говорит Галя, – Иван Никитич опять напоминал. Уж если обещали, Давай пойдем.
Скрепя сердце я повязываю галстук.
Идем лесом. Деревья давно уже стоят совсем голые, и воздух морозный, но снег еще не выпал. Пахнет палым листом, немного – по старой памяти – грибами.
– Когда это мы с тобой в последний раз так ходили?
Что и говорить, давно так не ходили. Не поспеваем. Немного нам дарит наша работа таких вот вольных минут. А может быть, чем реже подарок, тем дороже и памятней…
День быстро гаснет, и к докторскому домику мы подходим уже в темноте. Из окон на дорогу падает теплый свет. Не успели подняться на крыльцо, а дверь уже распахнулась.
– Милости просим! – слышится знакомый голос. – Входите, входите, ждем вас! Знакомьтесь, пожалуйста, моя жена Анна Павловна, свояченица Лидия Павловна.
У Гали, круглые глаза. У меня, наверно, тоже. Но это не фокус, не обман зрения – они совсем одинаковые: высокие, худощавые; коротко стриженные прямые волосы; прямые, в одну линию брови; прямые носы; серые строгие глаза; одинаковые темные платья, с белыми воротничками. Прежде я никогда не мог запомнить, что это за родство такое – свояченица, но теперь, поглядев на Анну Павловну и Лидию Павловну, уже не спутаю: свояченица – это сестра жены.
– Милости просим в столовую, – приглашает Анна Павловна.
Простая комната, посредине круглый стол, уставленный всякой всячиной, больше домашнего приготовления.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90