Простите.– Погодите, – сказала она, видя, что следователь уходит. – Вы видели его?Глеба?– Да, я его допрашивал.– Как он?– Как он? – Самарин вспомнил Пуришкевича во время утреннего допроса. – Держится неплохо. Я бы сказал – с чувством собственного достоинства.– Это – да, – кивнула мать, – Глеб уважает других, но уважает и себя.Больше у Дмитрия не было сил видеть это лицо с посеревшими губами. Он попрощался, надел шапку и, не оглядываясь, вышел.– Он не виноват! Вы сами убедитесь! – услышал он за своей спиной.«А ведь она права, у него есть чувство собственного достоинства. Его не так легко сломать, как считает Гусаков», – думал Самарин, притопывая ногами на трамвайной остановке на улице Лебедева. Он бы сэкономил время, если бы поехал на метро, но останавливала мысль о том, что придется делать крюк.Наконец пригромыхал нужный номер. "А если все-таки ошибка? – подумал Самари! влезая на подножку; а потом, уже расплачиваясь кондуктором:– Все-таки разжалобила, старая карга"– Господи, Дмитрий, опять тебя! Не дадут поужинать спокойно. – Агнесса скривилась. Это был верный знак – звонит не женщина. Самарин молниеносно выбрался из-за стола.– Дмитрий Евгеньевич, я из Покровской больницы, – зазвучал в трубке голос Никиты Панкова, – хотел тут уточнить насчет Пучкиной и других пропавших.– Ну и что ты надыбал? Что потерпевший? Та действительно нанесение особо тяжких?– Есть такой момент, – отозвался Никита. – Побит он здорово. Руки переломаны, правая нога вывихнута, лицо сплошной синяк.– Хорошо его отделали.– Знаете, Дмитрий Евгеньевич, не будь я следователь, я бы ему еще добавил.– То есть ты считаешь, он виновен в смерти, ну по крайней мере в исчезновении, этих двоих?– Не-е, – протянул Никита, – этому убить – кишка тонка. Мразь просто.Раздавил бы его, как таракана.– Ты эти эмоции брось, – сурово одернул его Самарин, – наказание налагается за действие или бездействие, а не за то, кто мерзкий, а кто прекрасный. Тогда у тебя мошенники на доверии вообще никогда не сядут – они все такие душки.– Вы бы сами поговорили с ним, еще бы не то сказали, – обиделся Никита.– Ладно, давай излагай по сути.Потерпевшим оказался некто Муравьев Валерий Сидорович, тридцати четырех лет, неработающий. Родился в городе Прокопьевске, Кемеровской области. Прописан оригинальным образом в Приднестровье в поселке Слободзея. Документов при нем не было, потому Панков сомневался в достоверности этой информации.В Питер, по словам самого Муравьева, он прибыл недавно. Его, разумеется, сразу же обокрали. Он пытался искать работу, не нашел и был вынужден искать пропитание на свалках и вокруг вокзалов. На Ладожский его не пускали местные бомжи. А избили его просто из ненависти к приезжим.– А наличие при нем платка Пучкиной и картуза Мориса объясняет тем, что нашел, – закончил свой рассказ Никита. – Честно вам скажу, Дмитрий Евгеньевич, что там правда, что нет, черт его разберет. А глаза, знаете, бегают… Дрянь мужик, в общем.– Но не убивал?– Убил бы. Да трусоват больно.– Ну а что на Ладожском? Опера что говорят?– Селезнев ходил спрашивал. Но там глухо. Публика ведь такая, фига с два от них чего добьешься. Не видали, не слыхали, не знаем, первый раз слышим.– Так, тогда завтра с утра ты не в прокуратуру, а на Ладожский. Селезнев Селезневым, а ты попробуй разобраться сам.– Ой, Дмитрий Евгеньевич! – взмолился Никита. – Работать с бомжами! Рядом постоишь, кажется, год не отмоешься.– Никита! Что за разговор! Кстати, почему только с бомжами? А вокзальных работников Селезнев не опрашивал? Носильщиков, грузчиков? Надо опросить.Софья Николаевна поднялась и рывком открыла дверь в палату. Мысли были об одном – что-то случилось с Глебом.– Господи, – вздохнул кто-то, – ну напугали вы. Я думала, не иначе, главврач. – И больная вытащил из-под подушки бутерброд с ветчиной и соленым огурцом, хотя ей полагался бессолевой стол.Софья Николаевна только пробормотала что-то ответ, бросилась к тумбочке, стала спешно перебирать вещи, нашла записную книжку и пулей вылетела из палаты.– Во дает бабулька-то, – заметилаженщина-прапорщик.– Значит, полегчало, – с завистью раздался от окна тонкий голос. – А все оттого, что стали колоть кордиамин. Болезненная, гадость, а смотри, что творит.Больная Пуришкевич действительно воскресла сейчас неслась по коридору к кабинету заведующего отделением. Она постучалась и, не дождавшись ответа, распахнула дверь.– Вы должны мне помочь! – с порога заявила она.– А для чего мы тут, собственно, находимся, по-вашему? – развел руками завотделением.– Мне необходимо позвонить! – Больная та решительно направилась к телефону, что Лев Семенович опешил. Он не разрешал занимать линий пустыми разговорами, но теперь только обалдела смотрел, как седая дама в халате энергично крутит телефонный диск. Он припомнил, что видел ее на обходах.«Ишемическая болезнь сердца».Но сейчас в ней было нелегко заподозрить кардиологическую больную.– Алло, – сказала больная, когда на том конце сняли трубку, – попросите, пожалуйста, Осафа Александровича. Ты, Ося? Соня Пуришкевич.«Ну конечно, Пуришкевич, – вспомнил Лев Семенович, – тяжелая форма ишемической болезни сердца. Или в диагнозе ошибка…»– Тоже рада тебя слышать, Ося. Я по делу. Ты ведь имеешь какие-то связи с милицией? Я точно ничего не знаю, но только что ко мне приходил следователь.Глеба забрали.На миг у Льва Семеновича потемнело в глазах. Это «забрали», эта решительная женщина, ворвавшаяся к нему в кабинет… И только в следующий момент пришло осознание того, что на дворе-то девяносто седьмой год, а не шестидесятый и уж тем более не тридцать седьмой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127