Я буду вас там ожидать. Вашего ребенка вы заберете, когда все будет закончено.Когда Толстяк и мама Джими удалились, я обращаюсь к Фелиции:— Что ты обо всем этом думаешь, ма? У моей славной мамы наметанный и надежный, как тюремная решетка, глаз.— Я рада, что ничего плохого не случилось с мадам Берюрье. Рада также, что эта бедная женщина нашла своего малыша… — И она крепко и долго обцеловывает мордашку ребенка.— А эта миссис Унтель, что ты скажешь о ней?— Откровенно говоря, я думаю, что она сумасшедшая…— Я тоже. Ее поведение экстравагантно. Когда ее взяли, она, должно быть, решила, что имеет дело с полицейскими. Чтобы избежать скандала, она бросилась в воду, но прежде она захотела привести к покаянию жену Лавми. Эти пятьдесят тысяч долларов равнозначны трем «Отче наш» и трем «Богородице, радуйся!»— Да, — соглашается тихим голосом мама. — Это именно так. Вот что значит выйти замуж за слишком молодого человека.И тут как раз Джими просится пи-пи, но делает это на лосанжелесском английском, так что Фелиции удается перевести его просьбу лишь тогда, когда он орошает ее чудесный паркет. Глава 17 — Все прошло хорошо?— Да. Ваш друг сказал, что он возвращается со своей женой домой и что вы можете ему позвонить.Этот разговор происходит в отеле миссис Лавми. Сейчас шесть часов, и она только что вернулась.— Поднимемся к вам в номер, — говорю я.Она берет свой ключ и присоединяется ко мне в лифте. Живет она на последнем этаже, и из ее окон виден почти весь Париж, залитый солнечным светом… Номер состоит из прихожей, комнаты и салона с камином Людовика Какого-то.— Выпьете? — спрашивает она.— Охотно. Вы позволите воспользоваться вашим аппаратом? Я звоню Берю. Трубку берет тучная. Едва заслышав мой голос, она тут же обрушивается на меня: мычит, что она так не оставит этого дела, горланит, что мы педики, а не полицейские, вопит, что пойдет в редакции всех крупных газет, и все это в сопровождении тумаков, которыми она осыпает своего толстяка, пытающегося ее успокоить.— О'кэй, Берта, — прерываю я ее. — Отправляйтесь позировать, как какая-нибудь знаменитость, к господам-пенкоснимателям. Я готов отдать вам свой бифштекс, но это вы будете иметь дурацкий вид.— Чего! Что вы говорите!— Я говорю, что вы слишком много напридумывали в этой истории. Ваши похитители никогда вас не хлороформировали и не завязывали вам глаза.Знаете почему? Просто-напросто потому, что они ошиблись, приняв вас за другую. Так что не стоит разыгрывать из себя Фантомаса, чтобы вызвать возбуждение у парикмахеров своего квартала… Черт побери, вы были уверены, что узнали дом, потому что вы его видели… Займитесь кухней и выстирайте фуфайку Толстяка, это будет куда лучше, чем пытаться вызвать к себе интерес, поверьте мне.Я вещаю трубку раньше, чем она успевает обрести свое второе дыхание.Мадам Лавми ждет меня со стаканами виски в каждой руке. Счастье преобразило ее.— Вы настоящий мужчина, — говорит она.Неожиданно я бросаю на нее свой взгляд с усиленной приманкой.Извините, это вы мне говорите, графиня?Я завладеваю одним из стаканов, тем, который в левой руке — руке сердца.— Пью за ваше счастье, миссис Лавми…— За ваше! — говорит она.По моему мнению, оно могло быть общим, по крайней мере в данный момент. Но ей я не сообщаю эту точку зрения, а то она еще рискнет ее узаконить… К тому же мне еще предстоят заботы полицейского. И эти заботы вынуждают меня проверить некоторые вещи. Первая из них — не хочет ли она обвести меня вокруг пальца с этим так называемым письмом матушки Унтель.Вы не думаете, что она могла помочь старухе утонуть в Сене и что затеяла всю эту штуку для того, чтобы самой выйти сухой из воды? Мне это представляется невероятным, но невероятное — это как раз то, что чаще всего и происходит.— Я как во сне, — говорит она.Плюс ко всему неразбавленное виски, проявившее живые цвета на ее щеках — цвета надежды, как сказал бы Ватфер Эме — великий поэт (метр девяносто) нашего века.Звонит телефон. Моя спутница снимает трубку:— Хэлло?Она слушает, хмурит брови. Потом, прикрыв рукой трубку, сообщает:— Похоже, внизу меня спрашивает какая-то монахиня. Это.., за пресловутым выкупом?— Несомненно, — говорю я. — Пусть поднимется… Она отдает распоряжение, вешает трубку и, взволнованная, застывает в неподвижности.— Очень неприятно, — вздыхает она. — Я… Жаль монахинь… Мне все-таки хотелось бы передать им немного денег, а?— У вас доброе сердце…Она роется в своей сумочке, достает пятьдесят тысяч франков и всовывает их в конверт. В это время звонят в дверь.— Это она, — шепчу я. — Спрячусь в ванной комнате.Миссис Лавми идет открывать.Входит какая-то монахиня. Я вижу ее сквозь анфиладу приоткрытых дверей. Это почтенная персона, очень пожилая. Она продвигается вперед и принимается болтать по-английски… В этом году все монашки, похоже, билингвисты.Твой черед вступать в игру, Сан-Антонио. Я появляюсь во всем блеске своей славы.— Хэлло, преподобная мисс Тенгетт, вы теперь обрядились в вуаль? К какому же духовному ордену вы принадлежите?Монахиня от неожиданности вздрагивает. Она роется в своем обширном кармане, предназначенном для сбора подаяний, и вытаскивает оттуда пистолет — Пора уже молиться? — спрашиваю я.— Деньги! — сухо приказывает секретарша покойной матушки Унтель Дрожа, миссис Лавми протягивает конверт. Маленькая старушенция разрывает конверт зубами, заглядывает внутрь и делает гримасу.Она сухо говорит моей подопечной, что сейчас не время для шуток. Ей нужно пятьдесят бумажек, но чтобы это были зелененькие…Во время ее брани я быстро перебираю различные варианты. Между лжемонашкой и мной находится стол, на котором стоит ваза с цветами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39