Да если б и стояло там его имя, вряд ли бы это что-нибудь нам прояснило.
Как ни странно, больше всего Акке нравилось исполнять свой долг. В самых отчаянных обстоятельствах своего сложного времени он не утрачивал жизнерадостности, тяги к прекрасному. Он верил в жизнь; в глубине души он, видимо, был поэтом. Тайна мироздания не давала ему покоя. Он чувствовал себя вестником, он искал форму, в которой можно было донести до ливов главную весть жизни, чтобы и до них, живущих по рекам Вяйиа1 и Койва, дошла часть света, озаряющего Европу. Потому он и проповедовал, он был Сеятелем тринадцатого столетия.
Сеятелем на закате.
А можно и так подойти — Сеятелем на склоне дня. В этом и заключается его парадокс.
Но тут мы опять приходим к вопросу о свободе воли.
0 чем он думал, этот сын простого лива? Неужели и впрямь он зажат был между верой и миром, когда в Риге выходил из городских ворот, отправляясь в дорогу домой, с верой и надеждой в сердце? Наглухо был зажат или все-таки падало на него сбоку хоть немного рассеянно-желтого ливского солнца, будто из высокого узкого оконца монашеской кельи?
Насколько компетентен он был в христианстве? Заглушило ли в нем святое учение голос крови? Во всем ли он следовал догматам веры? В какой степени повлияли они на его, просвещенного неофита, духовную жизнь?
Насколько вообще этот проповедник разбирался в самом себе? Как чувствовал себя в своей роли?
Был ли спокоен душой, не раздирало ли его на куски противоречивое время? Отдавал ли он себе в этом отчет?
Ощущал ли человек того времени себя личностью — и в какой мере?
Этот лив — добрый христианин, сочли наставники, богобоязненные старцы. Обращенный язычник, конечно, из тех краев родом, что посвящены святой деве Марии, откуда-то издалека с востока, где папа объявил крестовый поход. Заложник, доставленный несколько лет назад в Сегеберг, когда церковь была еще молода. С тех пор прошло уже больше десяти лет, а язычники в Ливонии не все еще обращены в христианскую веру. Да, далеко не все. Глупо и слишком обременительно было бы без конца возносить за это молитвы, но еще глупей вовсе забыть об этом. И вообще надо учитывать множество всяких обстоятельств — душевный настрой, пищеварение, погоду. Тут много всяких соображений...
Ну да, отец Иероним, уповая на веру и любовь, благословил его в путь, и, когда этот большой неуклюжий лив вышел за монастырские ворота и они захлопнулись за его спиною, старик отвернулся с увлажненным взором.
Кто ему вспомнился?
Ра порылся в памяти, перебрал полустертые картины, тяжело заерзал на стуле и вдруг почувствовал, что стул ломается под ним. В раздражении он вскочил на ноги. Только сосредоточился, так нет же, обязательно что-то помешает! Усохшая ножка вылезла из гнезда. Ну конечно, из сырого дерева выточена! Сырое дерево, сырой материал, буркнул он.
Вставив ножку в гнездо и крепко забив ее ладонью, он вдруг подумал, что духовный отец юноши Иероним выглядел примерно так же, как позднее его славный тезка Иероним Босх, у которого были широко открытые глаза, прямой нос и тонкие плотно сжатые губы, что говорило о прямодушии и самообладании. Только жил он не среди зеленых лугов и желтых нив, не в той старой седой земле, где даже солнце от древности зеленоватое, как замшелая кочка.
Там как раз был дом Акке, хутор Ниннуса, ливского старейшины.
Если я не доберусь до него, Акке пропадет, угаснет, истает, прежде чем я его увижу, прежде чем он осознает самого себя.
Всю жизнь должен я ходить на ходулях чужих слов. Эти слова всемогущий вложил нам в уста, но на самом-то деле они ничьи, совсем обкатались от молитв — чужие слова на чужом языке.
Разве не мог он так думать, этот рослый, сильный лив в монашеской рясе?
Кто скажет, кто знает...
Но все эти бесчисленные «не знаю» разрушают образ, и не останется ли Ра у разбитого корыта, с жалкими клочками в руках, точно над рассыпавшимися четками?
В конце концов он видит лишь то, что может; чего-то не видит и вовсе. Одновременно он пытается понять и самого себя. А понять себя — значит и защитить себя.
Отправляясь сюда в глушь, он захватил с собой атрибуты настроения — коробку с трубками, несколько пустых ярких сигаретных пачек и коробок из-под табака. Все эти курительные принадлежности он держал перед собой на столе, так что они постоянно были у него на виду, способствуя укреплению духа. От этих коробок и трубок веяло уютом, приятным обществом, единомышленниками.
Из коробки, лежавшей на столе с краю, он вынул черную трубку. Несмотря на то что он давным-давно уже не курил, ему нравилось разглядывать свою коллекцию, воображать, как бы он раскурил какую-нибудь трубку. Иногда он сосал пустую трубку, это помогало сосредоточиться. И сейчас он сунул трубку в рот и принялся сосать, пока не почувствовал горечь во рту.
Сидя с трубкой в руке, он блуждал мыслью в далеком столетии, на земле своих сородичей. Положу в тебя закваски, ты будешь опара, замешу в тебе образ, сказал он трубке.
Ветер стих, мягкий полумрак сгущался, готовый навеки погасить уходящий день. Подошли весенние синие сумерки, красивейшая пора суток. Айя пошла, наверно, проведать скотину. Из хлева донеслось жалобное мычанье теленка, показавшееся ясным, будящим воспоминания голосом, в котором сквозила надежда, что жизнь идет, что весна не исчезнет, а снова и снова будет приходить с привычными своими звуками и запахами. Это ощущение было нынче Ра особенно важно, важнее, чем когда-либо раньше.
Он сидел у себя наверху у окна и задумчиво вглядывался в вечер. Светлый чистый лед днем отражал небо, озеро играло отраженными в нем облаками.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48