— Вы были там? Смотрели? — расспрашивал Франтишек.
— Два раза в неделю хожу туда, когда выбираюсь на волю из своей клетки.— Богуша эта тема явно расстроила.— По дому теперь делать нечего: ни топить, ни золу выносить не надо, только и остается...
— С того времени, как в сентябре помог маме переехать, я туда не заглядывал,— признался Франтишек.
— И правильно сделал,— пробурчал Богуш.
— Нет, так не годится,— с досадой сказал Франтишек.
— Говорю тебе, лучше б не глядеть... Голое поле, пустыня, ветром насквозь продувается, грязь — ноги не вытащишь... Просто не верится...— крутил головой Богуш.
— Пустыня, говорите.— Франтишек сглотнул слюну.— И уже не найти то место, где была наша улица?
— А найдешь — не узнаешь. Какая же она была маленькая — клочок земли. Если бы не ограда порта, никогда бы не сказал, что это то самое место.
— Послезавтра обязательно схожу,— решил вдруг Франтишек.
— Говорю тебе, пустыня,— вяло буркнул Богуш.
— На обратном пути из поликлиники загляну туда. Придется, правда, сделать небольшой крюк, но это пустяки.— Что-то его неудержимо влекло в родные места.
И он там побывал.
Ночью пали небольшие заморозки. Липкая хлябь чуть затвердела, образовав на поверхности шершавую корку, которая держалась до полудня, пока не расплавилась под вялым ноябрьским солнцем. Было за десять, когда Франтишек, пройдя кладбищенскую ограду, увидел перед собой огромное голое поле, в нескольких местах уже изгрызенное котлованами под фундаменты будущих строений.
На всей территории он заметил только несколько человек. По краю строительной площадки еле тащился самосвал, а на заднем плане, где-то у портовой ограды, рычал бульдозер.
Зрелище бывшего поселка, вернее, того, что от него осталось, удручало. Франтишек сделал несколько шагов в направлении свежевырытых котлованов и траншей, по расположению которых угадывались силуэты будущих улиц и кварталов, взобрался на горку сваленного щебня и, стоя на ней в оцепенении, долго водил глазами с одного края стройки на другой, от крепостных башен к порту, от порта к кладбищу и обратно, и так несколько раз, снова и снова, до умопомрачения...
Поле насквозь продувается холодным ветром, и нет препятствий на его пути, не встречая сопротивления, ветер наглеет, порывы становятся все более резкими и вот-вот свалят чудака, взобравшегося на горку щебня, того и гляди сорвут с него шапку, но он стоит как вкопанный, удивленно смотрит во все глаза, не обращая внимания на холодный ветер...
Пустыня, настоящая пустыня, шепчет чудак, прав был Богуш, даже кустика не осталось. Откуда же начиналась наша улица? Вон от той ямы или чуть пониже, трудно разобраться, зацепиться не за что, не осталось никаких вех, никаких ориентиров. А если поискать получше, вдруг что-нибудь обнаружится?
Сиреневая улица выходила прямо на просвет между двумя пакгаузами, нужно встать так, чтобы он был перед тобой. Надо пройти подальше, вниз, по направлению к затону. Кажется, он стоит сейчас где-то на месте бывшей мясной лавки Бюргера...
Он сворачивает в сторону набережной, где тарахтит бульдозер, копошась в земле, как навозный жук; пройдя немного, Франтишек останавливается, видит прямой узкий просвет между двумя складами, сквозь который проглядывают вдалеке дачные домики на острове; теперь он точно знает, что стоит где-то в начале Сиреневой улицы, примерно там, где она пересекалась с Долгой, именно отсюда, от его ног, можно провести к ограде порта воображаемую линию бывшей улицы, над которой простирается небо его детства, звенит эхо беззаботного детского смеха, улавливаются отзвуки того, с чем связано начало жизни и что мы потом носим глубоко в себе — сладостное и вместе с тем горькое бремя, от которого никогда не избавиться!
Хотя Богуш и уверял, что даже кустика нигде не осталось, все же он ошибся: вон там, в конце воображаемой линии, у набережной, чернеют все же какие-то заросли —
не что иное, как бывшая живая изгородь, отделявшая от улицы двор Карцадя... А когда бульдозер сдвинулся чуть влево, над кучами глины вдруг возник ствол дерева, чудом уцелевшего, может быть, благодаря тому, что по счастливому стечению обстоятельств росло там, где проектом не предусмотрено рытье котлованов под фундаменты новостроек или траншей для будущей канализационной сети.
Франтишеку кажется, что это какое-то другое дерево, ведь их дом, по его расчетам, должен быть ближе, а эти заросли почти вплотную подходят к ограде порта. Неужто пустое пространство все так искажает?
Он быстро устремляется к дереву и уже на расстоянии брошенного камня безошибочно узнает его крону, хотя и поврежденную с одного бока, но все же ту самую, родную, до боли знакомую крону с тремя могучими скелетными ветвями, одна из них, выросшая с северной стороны, стремясь к солнцу, причудливо изогнулась, а две другие, потолще, дугообразно склонились к югу.
Тем временем бульдозер продолжает трудиться. Отвалом сдвигает грунт туда и сюда, выравнивая площадку между бетонным основанием будущего панельного дома и временной подъездной дорогой.
Франтишек вплотную подходит к ореху. Закурив сигарету, наблюдает за работой бульдозериста.
По набережной от ограды порта к нему направляется парень в телогрейке. Подойдя к кустам, служившим когда- то живой изгородью, он нагибается, вытаскивает припрятанную в них лопату и, медленно, недоверчиво поглядывая на Франтишека — какого черта здесь ошивается этот тип? — вразвалку приближается к ореху, волоча лопату за собой.
— Привет! — Парень прикладывает ладонь к козырьку воображаемой фуражки и, остановившись, начинает шарить в глубоком кармане телогрейки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46