— Ну не надо... Да и откуда ты знаешь, что там было?
— Ты еще в районе был, а я уж сердцем почуяла,— чуть всхлипывая, говорила она.— Подкатило прямо, аж в глазах темно, дышать нечем... Ну, думаю, сейчас ему хуже всех на свете!..
— Ну будет тебе, будет...
— И за что они тебя, окаянные? — глядя зареванными глазами на мужа, шептала Анисья.— Если по правде, то я даже рада, что так вышло...
— Зряшные слова говоришь, мать...
— Ничего не зряшные! Ведь никакой жизни нет, одна мука.— Жена упрямо трясла головой, пыталась доказать свое.— Пострадаешь, отболеешь душой, и все у тебя на место встанет — начнешь хоть о себе, о детишках думать... А они пускай там друг на дружку молятся, если все святые да праведные собрались. Пускай, а мы и так проживем, не умрем без них...
- Утишь свое сердце, не реви! — сильнее прижимая Анисью к себе, говорил Егор.— Не могу я свою обиду с Аникея и Коробина на всю партию перекладывать — она-то тут при чем? А ребятишкам разве легче в жизни будет, если их отец на карачках перед паразитами поползет? Разве они простят мне, что я на милость Аникею сдался?
Она уже полулежала на его коленях, и он, как маленькую, покачивал ее на руках, будто убаюкивал под сонное свиристение сверчка. Потом она встрепенулась, дохнула
на лампешку, погружая иабу в густую темень, и, легко ступая по домотканым половичкам, будто растворилась в этой темени.
Егор ощупью добрался до кровати, не спеша разделся, лег рядом с Анисьей, прижался щекою к ее горячему плечу. Она лежала навзничь на подушках, и в отсветах валившего за окнами снега Егор смутно различал ее лицо, тусклый блеск глаз.
— Когда я вышла за тебя замуж, все во мне играло, пело, а душой я все же глупая была какая-то, что ли,— как сквозь забытье доносился до него голос Анисьи.— А нынче, не поверишь, душа на всякую чужую боль и обиду отзывается!.. Все бы отдала, лишь бы не видеть, что кому-то плохо... И все, наверное, из-за тебя!
— Ну вот еще!..
— Нет, я правду говорю. Сколь годов мы живем, а я будто и не знаю до конца, какой ты есть.— Он догадался по голосу, что Анисья улыбнулась.— О чем подумаешь, вроде знаю, и что скажешь, и когда порадуешься, и когда разозлишься — тут лучше тебе поперек не встревай!.. А бывает, такой стороной вдруг обернешься, что и невдомек — будто и мой мужик, а может, и другой какой человек... И за тем человеком я тянусь изо всех сил...
— Ишь ты! — только и нашелся что сказать Егор.
Судорожно сжало горло, и он долго лежал, словно боялся пошевелиться и что-то расплескать в себе самом. Рука его коснулась шеи Анисьи, он ощущал, как пульсирует и бьется под его пальцами неугомонная, чуть взбухшая жилка — она ускользала и рвалась из-под чутких мякишей пальцев, пока он не прижал ее. Рука его легла на полную грудь жены, и в ладонь ему ткнулся упругий, отвердевший сосок. Анисья потянулась к Егору, обхватила руками чубатую его голову, задохнулась в его губах. Не желание толкнуло ее к нему и выгнуло сильное, налитое тело, а его боль и тяжесть, которую ей не терпелось поскорее снять с него, перелить в себя, уравнять поровну то, что он нес один...
— Тише... Тише...— Горячий шепот ее вился около его уха, кружил голову.— Не разбуди ребят... Слышь?
С властной нежностью подчиняя ее себе, оглушаемый жаркими толчками крови, Егор не слышал ни шепота Анисьи, ни сверчка, точившего тишину избы...
— Принеси испить...
Анисья прошлепала босыми ногами к порогу, где стояла кадка с водой, стукнула крышкой. Булькнул, утопая, ковш.
Егор приподнялся на локте, расслабленный и легкий, припал к запотевшему, обжигающему холодом ковшу, пил, глубоко дыша, большими гулкими глотками, до ломоты в зубах. Сумрачно, свинцово поблескивала вода, в ней колыхались маленькие льдинки и тихо стукались о железные края.
Яростно хлопнув дверью, вышел из кабинета Егор Дымшаков; нерешительно, чуть пошатываясь, двинулась к выходу Ксения, а Константин, потрясенный всем, что слышал и видел, сидел как примороженный к стулу и все еще чего-то ждал. «Встань! —говорил он себе.— Закричи! Опрокинь стол наконец! Доведи всех до бешенства, но не молчи!.. Ты не имеешь никакого права молчать! Еще немного — и будет поздно!.. Пойми же ты, жалкий трус!»
Чувствуя себя бессильным как-то повлиять на Короби-на и других членов бюро, он приходил в отчаяние, у него темнело в глазах, стоило ему на мгновение представить притихшие в метельной ночи избы Черемшанки, которые он почти все обошел, пока жил три недели в деревне. И вот сейчас он малодушно предавал всех людей в Че-ремшанке...
Плыло над столом слоистое облачко табачного дыма и, извиваясь голубоватым удавом, выползало в открытую форточку. Изредка шипели и роняли мелодичный звон часы, и тогда люди, горбившиеся вокруг стола, встряхивались, распрямляли плечи, потом снова прирастали к зеленому сукну.
«Ну как они не могут понять, что делают? — в смятении спрашивал Константин, и вдруг его точно озарило.— А что, если выйти в соседнюю комнату и немедленно позвонить Бахолдину? Он-то уж прекратит это безобразие! Ведь он официально еще числится первым секретарем и может все изменить... Конечно, жестоко мучить прикованного к постели человека, но он же не простит мне, если я скрою от него всю эту историю».
Мажаров стал неловко выбираться из угла, задел кого-то плечом, кому-то наступил на ногу, но, когда, бормоча извинения, он оказался у выхода, дверь перед ним распахнулась, и на пороге вырос Пробатов.
Это было столь неожиданно, что Константин чуть не вскрикнул от радости. Казалось, Пробатов специально ждал удобного случая, чтобы появиться в самую критическую минуту. Сейчас он поставит Коробина на место и не позволит издеваться над людьми!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132