— Как ты себя чувствуешь? — спросила жена, и он опять возмутился. Почему они относятся к нему как к тяжелобольному человеку? Он здоров, совершенно здоров!
Увидев их надутые, обиженные лица, он не стал оправдываться, без всякого аппетита ел все, что ему подавали, косился на лежавшую у края стола свежую газету, пе читал, а только делал вид, что читает. «Как они не могут понять, что я болен более тяжелой болезнью — болезнью совести?..»
Он дождался, когда жена и дочь удалятся к себе в номер, и, бросив на стол скомканную салфетку, поднялся. Спустившись в парк, он бесцельно побрел по усыпанной мелким гравием дорожке, прислушиваясь к ворчливому скрежету под ногами. Ах, какая тоска! И ни одной родной души кругом. Многих из тех, кто отдыхал здесь, он не раз встречал на разных совещаниях и пленумах, знал по отчеству, но нельзя же подойти и попросить — мол, побудьте со мной, что-то мне сегодня не по себе...
С теннисной площадки, огороженной высокими сетками, доносились глухие удары по мячу. Пробатов постоял в тени магнолии, украшенной восково-белыми цветами, потом вошел на площадку, сел на гнутую деревянную ска»
мейку и несколько минут следил за игрой. Играли двое — высокий, начинавший седеть мужчина, сухоногий, жилистый, ловкий в движениях, видимо, тренер — Пробатов не раз его видел на площадке,— и стройная, светловолосая девушка в короткой спортивной юбочке и такой же белой спортивной тенниске. Она посылала длинные и резкие подачи через сетку, металась то в один, то в другой квадрат площадки, гибко прыгала, отражая сильные мячи партнера. Она поспевала и к самой сетке, когда тренер давал низкие срезы, легко отбивала мяч.
Пробатов, замирая от нежности и волнения, разглядывал ее светлые волосы, туго стянутые желтой ленточкой, по-детски наивное лицо с полуоткрытыми губами, маленькую грудь, вздрагивавшую при беге, литые иожки, обутые в заграничные кеды. У нее была шоколадного загара кожа, и, когда она рывком кидалась за мячом, будто пластаясь в полете, открывались то темная полоска спины, то бронзовый упругий живот. Удары мяча уже отдавались в виске — бум! бум! «Все кончено,— твердил он себе,— для . тебя все кончено, и ты напрасно терзаешь себя этой иллюзией жизни. Ни одна девушка, похожая вот на эту, уже никогда не будет твоей, ушло твое время, и незачем обманываться. А что, собственно, кончено? У тебя же никогда ничего не было, кроме той истории...»
Это было в одну из тяжелых послевоенных зим. Хлебозаготовки затянулись до Нового года, и он иногда до полуночи высиживал в обкоме, дожидаясь сводок из районов и звонка из Москвы. Однажды, поднимаясь на второй этаж, он услышал дробный стук каблучков и увидел взбегавшую по другому крылу лестницы молодую женщину. Вскоре она сменила пожилую секретаршу, которая давно просилась на пенсию, и для Пробатова началась какая-то новая, влекущая, но опасная жизнь. Никогда прежде с ним не случалось ничего похожего! Он считал, что в его годы, с таким чувством ответственности за других он просто не способен увлечься, влюбиться, и вот на тебе — будто помолодел, ощущал свое тело, упругость мускулов. Он потерял всякую осторожность и позволил себе забыться настолько, что однажды в присутствии помощника взял ее за руку и засмеялся. Помощник бросил на него недоуменный взгляд, отвел глаза, и, когда за ним закрылась дверь, Пробатов сказал самому себе — пора кончать. Он зашел в своей страсти слишком далеко. Этой вольности ему не простят. Он перевел секретаршу в общий отдел, затем устроил ее в приемную председателя облисполкома и, теперь
встречая ее лишь изредка, слегка приподнимал шляпу, кланялся... Женщина отвечала кивком, проходила мимо как слепая...
Удары по мячу следовали один за другим, чаще и чаще, ракетки взблескивали и словно звенели струнно натянутыми решетками. Пробатов отвернулся от девушки, наблюдая за поджарым тренером, который, похоже, выдыхался рядом с этой не знающей усталости юностью. Ты, мой друг, напрасно обманываешь себя, твое время тоже ушло, как бы ты красиво тут ни прыгал!..
Впрочем, чужая слабость не облегчила собственного тяжелого настроения. Во рту у него стало сухо, он поднялся, чтобы пойти в номер и выпить боржоми, свернул в глубину парка и начал плутать по извилистым дорожкам. Быстро надвигались сумерки, погружая парк в прохладную темень. Присев на первую попавшуюся скамеечку, Пробатов жадно дышал. Сверлили воздух неутомимые цикады, пряно пахло нагретыми за день цветами, в глубине парка звучала музыка, невдалеке на освещенной веранде качались в медленном танце гибкие тени и кто-то напевал гортанно и нежно. Бесхитростная мелодия растравляла сердце, вызывая тоску, и, чтобы заглушить ее, он встал, но, не сделав и трех шагов, замер: за темными кустами кто-то вдруг назвал его фамилию, и Пробатов шагнул в сторону, под густой навес ветвей.
— Это какой Пробатов? — спросил женский голос, и Иван Фомич сжался, согнул голову, точно ожидая удара.— Неужели тот самый?
— Тот, то-от! — ответил густой мужской бас.— Из-за этой сволочи пострадало немало честных людей. Он-то делал себе карьеру, а всех других заставляли на него равняться, расплачиваться за его успехи!
Слова падали тяжело, увесисто, с тем безжалостным и холодным откровением, когда люди, чувствуя себя безнаказанными, осуждают человека, заранее зная, что он уже бессилен ответить на оскорбление. В первое мгновение ему захотелось рвануться сквозь кусты, закричать, заставить наглеца просить прощения, но он не двинулся с места, будто оглушенный. «Боже мой! Ну что я им сделал! И при чем тут карьера? Как я докажу теперь каждому, что у меня и в мыслях не было корысти?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132