— А что такое «саке»? — поинтересовался Добрынин.— Это теплая водка, — объяснил радист.Добрынина передернуло.Заметив это, Хироми сказал, что саке — национальный японский напиток и если Добрынин откажется — японские революционеры могут обидеться.Добрынин тяжело вздохнул и кивнул Хироми. Вспомнился очень кстати рассказ о том, как Ленин был в гостях на Севере, рассказ об очень невкусном национальном супе. «Ленин мог, а я не могу?!» — сердито подумал Добрынин. И решил пить столько, сколько ему дадут.Японцы мирно разговаривали о чем-то своем. Девушка по имени Наоми молчала, иногда бросая стеснительные взгляды на Добрынина. Народному контролеру было уже жарко из-за ее взглядов и своих мыслей о ней. Он скинул кожух, расстегнул две верхние пуговицы на гимнастерке, но все —равно было жарко, и чтобы отвлечься, он попробовал подумать о чем-нибудь другом. И тут вспомнил, как главный японец пристрелил малорослого переводчика. Найдя глазами Хироми-»Петрова», Добрынин спросил его, за что убили переводчика. Перебросившись несколькими фразами с Такаэ, Хироми повернулся к контролеру и объяснил, что переводчика убили за неправильный перевод. За то, что он сказал, будто Добрынина зовут конь Григорий и что родился он в кремлевских конюшнях. И еще добавил Хироми, что они давно уже подозревали переводчика в неточном переводе.Добрынин задумался. В общем-то, понял он, зазря они убили своего переводчика, ведь действительно в гимнастерке у него был паспорт покойного коня. Но решил Добрынин не говорить им об этом, чтобы не огорчать и не портить общее настроение, радостно-спокойное, которое уже захватило и его.На печке-буржуйке стоял железный жбан. Хироми взял его в руки и, раздав всем по кружке, стал разливать саке.Когда очередь дошла до Добрынина, народный контролер напрягся и, подождав, пока Хироми налил ему полкружки, залпом выпил национальный японский напиток.Конвульсия пробежала по его внутренностям, и как-то сразу бросило в жар. На лбу выступил холодный пот. Добрынину показалось, что все на него смотрят, и он сжался в комок, словно испуганный ежик.Однако никто, кроме Наоми, на него не смотрел, но и она смотрела доброжелательно, словно сочувствовала.Время шло. Было еще три тоста за будущее Японии. Потом Хироми подошел и присел на корточки рядом с контролером.— Мы сейчас уезжаем! — сказал он.— Куда? На чем? — удивился уже захмелевший контролер.— Домой, в Японию. На аэросанях, а там на море нас рыбацкая шхуна ждет… Вернемся через месяц…— Удачи! — едва шевеля усталым языком, произнес Добрынин.И вдруг в его захмелевшем, замутненном разуме стрелой пронеслась тревожная мысль: «Они уезжают, а я остаюсь! Один, не считая урку-емца, в этом диком краю!» И сразу отрезвев немного, схватил Добрынин радиста за руку, притянул к себе и зашептал:— А мы, товарищ Петров?.. Мы куда?..Радист дотронулся до плеча народного контролера.— Я — не Петров, я Хироми Иосимура… но я ваш товарищ, не беспокойтесь! Местные жители дадут вам собачью упряжку и скажут, как выбраться к ближайшему городку!.. А нам пора! До свидания!Ваплахов, будучи трезвым из-за того, что не пил саке, встал и проводил японских товарищей до аэросаней и даже подождал на морозе, пока завели они двигатель и умчались в северную ночь.Вернувшись в дом, он заботливо перетащил лежавшего на полу начальника на кровать, накрыл его одеялом, а сам подбросил дров в бочку-буржуйку. Достал из ящика, стоявшего в углу комнаты, бутылку питьевого спирта.Гулкий звук забившегося в металлической буржуйке огня заполнил комнату. Но Добрынин спал крепко.Ваплахов уселся поудобнее у бочки-буржуйки, налил себе полкружки спирта, пригубил и задумался.Заоконная ночь снова была тихой. Мысли перескочили с японцев на его собственный народ, который ушел куда-то по снегу в поисках счастья. Он вспомнил десятки и десятки следов босых ног на снегу, он вспомнил свое странное ощущение при виде этих следов. Нет, он не обрадовался тогда, поняв окончательно, что его народ жив, он не обрадовался, но, конечно, и не огорчился. Он почувствовал себя ненужным. Если бы он шел с ними — тогда другое дело. Трудности зимнего пути его наверняка не испугали бы, знай он, что идут они все вместе одной семьей к лучшему будущему. И тут же другая дерзкая мысль прозвучала в его голове: «А тебе нравилось быть человеком-народом! Тебе нравилось думать, что ты последний живой урку-емец, что ты единственный!» Дмитрий пригубил еще.И почувствовал, как слезы побежали по щекам.У него еще недавно была мечта — стать русским, стать частью этого большого сильного народа. Он думал, что как только станет русским — сразу прибавится у него и силы, и мысли, и решительности. Но несмотря на всю доброту русских людей, они не разрешили ему стать русским, они не разрешили ему лететь с Добрыниным в Москву. Они взяли его на охоту, научили его играть в карты, хорошо кормили и поили его. Но на той же охоте они убили медведя, убили его неправильно и жестоко, тем самым нарушив вечные традиции взаимоотношений человека и природы. И из этого понял Ваплахов, что русские далеки от природы, далеки от леса, они не знают правил жизни, известных всем северным народам.Добрынин застонал в пьяном сне, перевернулся с боку на бок, и одеяло, которым укрыл его урку-емец, соскользнуло на пол.Ваплахов встал, поднял одеяло и снова накрыл им народного контролера.«Хороший человек!» — подумал он о Добрынине.Динамо-машина, стоявшая на улице за стеной дома, вдруг закашляла и затихла, и сразу после этого лампочка Ильича погасла, опустив на обитателей этой комнаты темноту, слегка подсвеченную уже уставшим пламенем, облизывавшим обгоревшие головни в печке-буржуйке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16