Считалось, что только Владимир
Николаевич может поставить меня на крыло, и он взялся за это тяжелейшее
дело.
Поздним вечаром, часов в одиннадцать, я выходил из дому. Я шел к
Владимиру Николаевичу Протопопову.
От Красных ворот, которые стояли над метро и над нашим домом, я шел по
Садовой-Черногрязской к Земляному валу, там сворачивал налево, и вот уже
школа в Гороховом переулке. Здесь-то и дробил Владимир Николаевич твердыню
моего гагарства, приобщал меня к уровню полета вальдшнепов.
Делал он это ночью. Днем у него не было никакого времени, и, кроме
того, он считал, что ночью гагарство мое дает слабину.
Когда я приходил, Владимир Николаевич сидел обыкновенно в пустой
учительской и проверял тетради.
Заприметив меня, он смеялся весело, от всей души и бил меня в грудь
кулаками. И я смеялся, уворачиваясь от довольнотаки тяжелых ударов, которыми
приветствовал меня мой учитель.
Настучавшись в мою грудь и раскрыв таким образом душу мою для знаний,
Протопопов заваривал сверхкрепчайший чай и набивал трубку "Золотым руном" в
смеси с табаком ""Флотским".
И мы начинали пить чай.
Владимир Николаевич учил меня, как набивать трубку и как заваривать
сверхкрепчайший чай, и ему нравилось, как я справлялся с этой человеческой
наукой.
Потом Владимир Николаевич снова начинал проверять тет-. ради, а я ему,
как мог, помогал.
В этом и был главный смысл ночного пратопоповского урока: мне,
потенциальному двоечнику и другу гагар, великий учитель доверял проверку
сочинений, авторы которых, возможно, бывали и старше, и грамотней меня.
Одним махом Иротопвпов. убивал многих зайцев.
Он не только выжимал до предела скудные мои знания, не только напрягал
внимательность, обострял ответственность и возбуждал решительность, но и
внедрял в меня некоторые сведения из проверяемых мною же тетрадей. А когда я
поднаторел, Владимир Николаевич убил еще одного зайца: я немного всетаки
облегчал гору его тетрадей.
Он доверял мне даже ставить отметки - двойки и четверки. Тройки и
пятерки он ставить не велел. И в этом заключалась любопытная его мысль.
Он, конечно, понимал, что мне, как другу гагар, двойки несимпатичны. Я
и вправду их очень не любил и всегда старался "натянуть на тройку". Мне
казалось преступным ставить двойки бедным гагарам из другой школы. Если уж я
ставил двойку - это был трагический, но, увы, 6есповоротный факт.
Оставалось только снять шапку.
Тройки Протопопов за мною перепроверял, а пятерки всегда считались от
Бога, и тут Владимир Николаевич должен был глянуть сам.
Ну а четверка - пожалуйста. Четверку он мне доверял, тут наши мнения
никогда не расходились, и я гордился этим.
Проверив тетрадки, я раскладывал их на четыре кучки - двойки, тройки,
четверки и пятерки. - Учитель! - шутил тогда Владимир Николаевич и бил
меня в грудь кулаком. - Перед именем твоим позволь смиренно преклонить
колени... И тут он перепроверял за мной тройки и пятерки. Наткнувшись на
какую-нибудь мою глупость или недоразумение, он недовольно бурчал: -
Гагарство... - И ногтем подчеркивал то место в тетради, где находилась моя
глупость или недоразумение.
Глупость моя или недоразумение никогда не сопровождались протопоповским
кулаком. Кулак был от радости, от счастья, а тут вступал в силу ноготь. Он
упирался в то место тетради, где я допустил гагарство, а если я ничего не
понимал, сопровождался жесткими ногтеобразными словами.
Потом я засыпал наконец на кожаном учительском диване и, просыпаясь
иногда, видел, как сидит мой учитель за столом, пьет чай, курит трубку и все
проверяет, проверяет бесконечные тетради, и сверкают его добрейшие стальные
глаза. Владимир Николаевич Протопопов не спал никогда.
Как-то зимней метельною ночью и на меня напала бессонница, а в
бессоннице пришло вдруг некоторое озарение, и я написал стихи:
Метели летели,
Метели мели,
Метели свистели
У самой земли...
Владимир Николаевич смеялея, как ребенок, колотил меня в грудь
кулаками, а потом вдруг вскочал, в каком-то чудовищном мгновенном плясе
пронесся по учительской, напевая:
Летели метели
В розовом трико!
Я был потрясен. Меня поразило, как Владимир Николаевич неожиданно
восплясал. Удивляло и то, что кто-то уже написал про метели, значит,
озарение мое было не в счет и все это пахло недопустимым гагарством.
Были однажды поздние дни мая.
Владимир Николаевич под утро разбудил меня. Полусонного подвел к окну.
В сизом школьном окне виднелись пасмурные в утренних сумерках ветки тополя,
скользкие от росы листья.
Мы смотрели в окно.
Владимир Николаевич задумался и даже немного обнял меня, чего никогда
раньше не делал. Потом спохватился и ударил кулаком в грудь.
- Был утренник, - сказал он. Помолчал. Продолжил: - Сводило
челюсти...
Я уже ожидал удара в челюсть, но снова получил в грудь.
... И шелест листьев был как бред.
Синее оперенья селезня
Сверкал за Камою рассвет.
Крепкий удар, завершающий строфу.
Так Владимир Миколаевич Протопопов вколачивал в меня поэзию.
Итак, в наюем дворе все понимали, что в институт мне сроду не
поступить.
Понимал это я, понимал это мой брлт Боря, понимали школьные учителя. Не
понимал только Владимир Николаевич Протопопов. Он понимал, что я поступлю, и
я поступил.
Шквал и шторм обрушилиеь тогда на меня. Сердце мое трещало от семейного
счастья, грудь гудела от протопоповских кулаков, шпана свистела в окна, брат
мой Боря ласково улыбался, гитарист-хулиган играл "чесом", у рояля
безумствовал маэстро Соломон Мироныч, а на голову мне то и дело вспрыгивал
Милорд, который к этому моменту научился летать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10