Гренка или лепешка,
вывалившись из нее от удара, упала прямо на стол. Второй
удар пришелся по спине. Ему было тогда не столько больно,
сколько обидно. Он был просто оглушен той обидой и выкрикнул
матери что-то очень дерзкое. Удары посыпались на него один
за другим. Эта женщина, которая лежит сейчас перед ним в
этой страшной палате, с яростью хлестала его грязной мокрой
простыней снова, снова и снова, крича при этом: "Не смей
больше раскрывать без разрешения старших свой поганый рот!
Подрасти сначала! Не смей! Не смей! Не смей!" Каждый выкрик
сопровождался тяжелым ударом мокрой вонючей простыни.
Никогда в жизни после этого ему не было так смертельно
обидно, как тогда. Это стало чуть ли не самым сильным
впечатлением его детства и очень долгое время он был уверен,
что не может быть ничего обиднее, чем быть избитым мокрой
грязной простыней собственной матерью. И только спустя
довольно много лет он начал постигать искусство не
обижаться.
Она пьет воду медленно, маленькими глоточками и вдруг на
него наваливается сильный панический страх, как если бы он
УЖЕ дал ей эти пилюли. Немного придя в себя, он снова
спрашивает, не хочет ли она покурить.
- Пожалуй, - отвечает она. - Главное, чтобы доктор не
узнал. А после этого ты уйдешь. Может быть, завтра мне
будет немного лучше.
Он достает из пакета, принесенного им, пачку "Кул",
прикуривает ей одну сигарету и осторожно вкладывает ее между
указательным и средним пальцами ее левой руки. Она с большим
трудом подносит ее к губам и делает слабую затяжку. Он
забирает у нее сигарету и держит ее дальше сам.
- Я прожила всего шестьдесят лет, и вот уже мой сын
держит для меня сигарету, потом что сама я не в состоянии
это сделать.
- Не будем об этом, мама. Мне не трудно.
Она снова затягивается и не выпускает фильтр из губ так
долго, что он начинает беспокоится - не навредил ли он ей
сигаретой. Глаза ее закрыты.
- Мама?
Глаза медленно приоткрываются. Взгляд совершенно
отсутствующий.
- Джонни...
- Все нормально? Тебе не стало плохо от сигареты?
- Нет. Как долго ты уже здесь?
- Да не очень. Я, наверное, лучше пойду. Поспи.
- Хм-м-м-м...
Он выбрасывает сигарету в унитаз и быстро выскальзывает
из палаты, думая при этом: "Я хочу поговорить с этим
доктором. Черт побери, я должен увидеть доктора, который
сделал это!"
Входя в лифт, он подумал, что словом "доктор" называют
уже почему-то любого человека, который достиг любого, пусть
даже самого ничтожного уровня в своей профессии, о том, что
доктора слишком часто бывают очень жестоки и объясняют это
каким-то мистическим и доступным только им уровнем
гуманности. Но "Я не думаю, что она протянет очень долго", -
говорит он своему брату этим вечером. Брат живет в
Андровере, в семидесяти милях к западу. В клинику он
приезжает только раз или два в неделю.
- Но, по крайней мере, ей уже не так больно? -
спрашивает Кев.
- Она говорит, что больше всего ее беспокоит зуд.
Пилюли в кармане его свитера. Жена уже давно спит и не
слышит их разговора. Он вытаскивает коробочку из кармана и
рассеянно вертит ее в руках, как кроличью лапку. Коробочку с
пилюлями, которую он стащил из пустого дома матери. Из дома,
в котором когда-то очень давно, когда они были еще
маленькими мальчишками, они жили все вместе с бабушкой и с
дедушкой.
- Ну, значит ей лучше.
Для Кева всегда все "лучше", как будто все в мире
неуклонно движется к какой-то великой светлой вершине.
Младший брат никогда не разделял такого его оптимизма.
- Она парализована.
- Разве это так важно теперь?
- Конечно ВАЖНО, черт побери! - взрывается он, думая о
ее ногах под полосатой больничной простыней.
- Джон, она умирает.
- ОНА ЕЩЕ НЕ УМЕРЛА!
Вот что самое страшное для него. Разговор пойдет сейчас
по кругу с затрагиванием всяких бессмысленных мелочей
вроде платы за телефон. Но главное не в этом. Главное в том,
что она пока еще не умерла. Она лежит сейчас в палате N 312
с больничной биркой на запястье и прислушивается, если не
спит, к звукам радио, едва доносящимся к ней из коридора. И
скоро, по словам доктора, предстанет перед Всевышним. Но
прощание с жизнью будет для нее очень мучительным. Доктор -
высокий широкоплечий человек с песчано-рыжей бородой ростом,
наверное, больше шести футов. Когда в предпоследний визит к
матери они стояли около кровати, и она начала вдруг
засыпать, доктор, мягко взяв его за локоть и выведя из
палаты в коридор, сказал:
- Видите ли, при такой операции, как кортотомия,
некоторое уменьшение моторной функции неизбежно. У вашей
матери это уменьшение получилось очень значительным, но она
может немного двигать левой рукой. Думаю, через две-четыре
недели сможет двигать и правой.
- Сможет она ходить?
Доктор задумчиво уставился в потолок, и борода,
поднявшись, приоткрыла воротничок его клетчатой рубашки.
Этим он почему-то вдруг напомнил Джонни Элгернона Суинберна.
Понятно почему: все в этом человеке было прямо
противоположностью бедному Суинберну.
- Думаю, что нет. По крайней мере это очень
маловероятно.
1 2 3 4 5 6 7 8