А какие слова ты находила, чтобы описать прелесть его морковных веснушек? Ты плакала, когда я рассказал про Лили… Как же я растрогался, я же еще, черт возьми, извинялся за древнюю историю, которая уже паутиной заросла! А ты спала с этим улыбчивым чеширским котом всего несколько месяцев назад! Да уж, у тебя короткий реабилитационный период… Молчи! Жалко, я не рассказал еще несколько историй. Я все эти годы знал, что не стоит с женщинами всерьез и надолго связываться, что нечего от вас, чертовых кур, ждать, кроме пакостей. И был прав, прав! Сошлись и разбежались — только так надо! И никаких страданий — пошли они ко всем чертям! — никаких обещаний! И никаких звонков по телефону: «Милая, где ты, чем ты занимаешься? А кто это сопит рядом с тобой?» Стервы… Молчи, говорю! Я двенадцать последних лет так жил. А когда увидел тебя, сначала поплыл, как дурак, а потом поверил, что и ты ко мне… воспылала. Я думал, что смогу быть счастливым с тобой, думал, что нашел наконец мою женщину, только мою! Теперь-то я понимаю: я был нужен тебе исключительно для того, чтобы забыть его, заменить его. Я всего лишь старая линялая ворона, а ты просто мною воспользовалась! Да чем ты лучше Лили? Ты — такая же. Какая к черту любовь. Сплошная физиология! Все твои бурные эмоции обусловлены примитивным переизбытком эстрадиола! Мне ли это не понимать, я десять лет занимаюсь стероидными гормонами, мне деньги платят за знания именно в этой области… Ну и как, я справился, оправдал твои надежды? Согрел твою одинокую постель, чтобы ты не плакала долгими ночами о своем Кевине? Сказал достаточно нежных слов, чтобы ты вновь уверовала в свою привлекательность?
Дорис, не предпринимавшая больше попыток ответить, неожиданно по-детски скривила рот, коротко всхлипнула и разрыдалась так исступленно и неистово, что Алану стало не по себе. Пытаясь заслонить глаза стиснутыми кулачками, она с трудом выговорила:
— Убирайся вон!
— Да, я уйду, уйду…
Алан круто развернулся и направился в прихожую. Ярость еще бурлила в нем, но со дна кипящего котла уже тоненькой ниточкой поднималось чувство ужаса от того, что он сотворил. Хлопнув входной дверью, Алан остановился, провел рукой по лицу — и невидящим взглядом уставился на мокрые, уже такие привычные глазу плиточки, ведущие к калитке. Холодный вечерний воздух остудил голову, и Алан вдруг совершенно ясно осознал, что ему больше нечего делать около этого дома, где обитает маленькая женщина-кошка с желто-зелеными глазами. Неприятная болезненная волна прошла под левой лопаткой, отдалась в плече и ухнула куда-то в желудок.
— Это что, все? — пробормотал он, машинально вытаскивая из кармана перчатки. — Совсем все?
Возможно, стоило вернуться — позвонить, постучать или самому открыть дверь. Но Алан, впавший после вспышки бешенства в тупое оцепенение, был не в состоянии это сделать. Да и что бы он сказал? Прогнали так прогнали… Сопротивляться окутывающей его липкой безысходности было бесполезно. Одно он понимал абсолютно отчетливо: на сей раз его любовь никуда не делась, хотя он и старался растравить ее побольней. А вот для Дорис, как бы она ни относилась к нему раньше, он теперь никто. Сейчас она сидит и горько плачет, а уже завтра почистит перышки и начнет новую жизнь, в которой для него не будет места. И он устроил это сам. И Нет смысла теперь гадать, что было бы, если бы разговор пошел в другую сторону и он произнес какие-нибудь другие слова. Все уже произошло, слишком многое сказано: он потерял ее. Бесповоротно.
Алан поднял воротник и побрел к своей машине, оскальзываясь на прошлогодних листьях, глазированных слоем грязноватого расползающегося снега.
— Да, похоже, это все, — повторил он уже громко. — Ну, доволен собой?
Уже сидя в машине, Алан попытался мысленно восстановить свой судьбоносный монолог. Почему-то вместо слов в памяти всплыли ощущения: он понял, что, вопя на Дорис, испытывал те же чувства, что и смертельно обиженный, готовый расплакаться ребенок, у которого взрослые отняли вожделенный стаканчик с мороженым. Он попробовал привести себя в порядок, загнав встрепанные, все еще беспорядочно блуждающие эмоции в клетку привычной холодной сдержанности, но это не удалось.
Потом вспомнилась фраза, с которой начался его разговор с Дорис. «Ты что, выпил?» — спросила она. «А это мысль, — подумал Алан. — Теперь мне остается только одно — напиться. Остальную программу на сегодня я уже выполнил». Какое-то время он размышлял, сделать ли ему это дома или лучше на людях. И наконец решил, что на людях будет унизительнее, а следовательно, и лучше: уж если вываляться в грязи, так с головой.
К осуществлению своего плана Алан приступил в небольшом полуподвальном баре. Однако оглушить себя сразу ему не удалось. Шло время, Алан чувствовал, что его ноги становятся все более и более ватными, координация движений явно нарушилась, но голова оставалась совершенно ясной, а мысли хоть и черными, но стройными. Опьянел он неожиданно резко: вдруг все вокруг начало покачиваться и вращаться, сначала медленно, затем быстрее и быстрее; голоса слились в мерный гул, то угрожающе накатывающийся, то отступающий, подобно схлынувшим морских волнам. Алан еще успел подумать, что пора бы остановиться и отправиться восвояси, но намерением все и ограничилось. В его сознании стало происходить что-то странное: он не мог ухватить и удержать ни одной мысли — они разбегались, как стайки рыбок, ускользающие в воде между пальцев. Последнее, что он помнил, был звук разбитого стакана, который он не сумел удержать на весу. Потом навалилась тяжелая тьма.
Пробуждение трудно было назвать приятным.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86