Сам Креонт меня от нее предостерегал.Царь Креонт мне как отец родной, да что это я — он ко мне гораздо добрее, чем родной мой отец. Родной-то отец как-никак меня младенцем в чужие руки отдал, пусть даже и с благой целью уберечь меня от преследований моего дяди Пелия, коварного узурпатора престола, но все равно мне на мое детство жаловаться грех: жилось мне с Хироном в лесах Фессалии привольно, а вместе с тем он умудрил меня всяческой наукой, как подобает человеку знатного рода, помню, даже на Медею мои познания во врачевании произвели впечатление. Давно это было. Но приходит срок, когда мужчине надо решать, чего он в жизни хочет, и забывать то, что ему не понадобится и только будет в пути напрасной ношей. Так говаривал мой отец, ему хотелось вернуться на престол, оно и понятно. Он был мне совсем чужой, когда я впервые к нему вышел, как и женщина рядом с ним, кинувшаяся в слезах меня обнимать и назвавшаяся моей матерью — наверно, она ею и была. Была, была, не сомневаюсь. Весьма неуклюжая особа. Насколько же Идия, мать Медеи, была грациозней, если сравнить. Тоненькая, прямо былинка, восседала она рядом с государем, но вовсе не была его бессловесной тенью. Тоненькая, но твердая. Ее, кстати, все очень почитали.Вообще-то нам казалось, что в почтительном обхождении колхидцев со своими женами есть доля преувеличения, как будто от голоса и мнения женщины и вправду что-то серьезное может зависеть. Я, например, хорошо видел, что Идия не согласна с теми условиями, которые ставит мне царь, она решительно пыталась его переубедить, но он кутался в свою царскую мантию и делал вид, будто ее не слышит. Так что нам пришлось решать: пускаться ли на эту царскую затею, которая, как все мы очень хорошо понимали, может очень худо для нас обернуться, либо попросту отчалить, оставив руно, эту дурацкую овчину, которая мне уже порядком обрыдла, висеть, где висит, а дома выдумать какую-нибудь байку поскладнее. Я отнюдь не горел желанием болтаться в ветвях колхидского дуба протухшим мертвяком. А чего-то третьего нам, похоже, уже не дано.Мы, в ту пору еще не ведая колхидской жизни, в которую, можно сказать, встряли, не учитывали и одну важную ее особенность, открывшуюся нам лишь постепенно. Мы не знали колхидских женщин. Это они испокон века оберегают от чужаков свои тайны, точно так же, как и мы. Теперь вот я сказал «мы», имея в виду коринфян, значит, прав, наверное, Креонт, когда говорит: «Да ты-то давно наш, Ясон, этого только слепец .не заметит». И для колхидцев — я и Медее пытался это объяснить — вовсе нет ничего обидного в утверждении, что они не такие, как коринфяне, что они другие. На это Медея только рассмеялась в своей надменной манере, которая в последнее время все больше действует мне на нервы, однако потом вынуждена была признать, что ее земляки действительно предпочитают тесниться в одной части города, упрямо держатся за свои обычаи, заключают браки только между собой и, значит, сами настаивают на том, что они другие. Хуже коринфян, как думают коринфяне, в том числе и их царь Креонт.— Но прошу тебя, Ясон, в конце концов, это же дикари, — сказал он намедни, положа руку мне на плечо. — Очаровательные дикари, согласен, и мы, что вполне понятно, иной раз не в силах этому очарованию противостоять. До поры до времени. — И улыбнулся, мягко так.У меня странное чувство. Будто он определенно чего-то от меня ждет. Медея говорит: «Он тебя лупит, но полегоньку, вот так», — и для наглядности шлепает меня тыльной стороной ладони по щеке, небрежно, будто мальчишку. Словно не принимает меня всерьез. А вот Креонт на меня рассчитывает. А на кого рассчитывать мне — ума не приложу, и спросить тоже не у кого. Меньше всего надежды на старых товарищей, аргонавтов, тех немногих, кто последовал за мной в эти края, из-за того-ли, что своего дома не было, либо потому, что, как и я, не смог разлучиться с колхидской девушкой. Болтаются теперь по портовым кабакам и выводят людей из терпения своим нытьем. Я их избегаю. А ведь когда-то так ясно было, ради чего ты на свете живешь, да только миновали те времена.Теперь вот, я слышал, с них хотят взять показания. Или, по крайней мере для начала, просто опросить. Что они могут сказать по поводу убийства Апсирта, брата Медеи.— Но помилуй, Акам, — пытался я его вразумить, — что там они могут сказать?— А про себя подумал то, что, разумеется, и Акаму не хуже меня известно: да они за чарку вина расскажут все, что от них захотят услышать. Так неужели от них хотят услышать что-то определенное? Но это же нелепица.— Тебя, Ясон, тоже будут опрашивать, — сказал Акам.Ох, не по душе мне все это, совсем не по душе. Да и что я знаю, что могу рассказать? Апсирта я видел, верно, красивый такой худенький мальчик с тоненьким храбрым носиком на смуглом личике, за праздничным столом сидел по левую руку от царя, который беспрерывно его ласкал, меня это, помню, неприятно поразило. Каждый норовил к нему подольститься, ясно, что мальчишка избалованный, самоуверенный, с детства привычный к роскоши царского гнезда, нашему-то брату все куда тяжелей доставалось, — вот такие, самые беглые остались впечатления, удивительно вообще, что я смог о них припомнить. Впрочем, память мою, конечно же, обострило страшное несчастье, которое с ним приключилось, да еще возникшее во мне почему-то смутное чувство, будто наши судьбы — его и моя — с какой-то минуты связаны. Связующим звеном была Медея. За два дня, что прошли после нашего приема, те два дня, когда я не знал, как быть, и когда никому до нас не было никакого дела, настроение во дворце разительно переменилось. Казалось, всех обуял ужас, в коридорах царила безмолвная сумятица, все носились туда-сюда, заговорить ни с кем не удавалось, покуда я не встретил Халкиопу, вне себя от горя она шла к Медее, которую и я искал, дабы спросить у нее совета.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53