Ему даже неловко было, что она так для него старается, и он постоянно следил, в чем бы мог заменить ее, помочь. Когда назавтра мать собралась мыть полы, Юра наотрез запретил ей это.
— Тебе, мама, нелегко сгибаться, мы с Зоей сами вымоем. Сестричка, где тут у вас тряпки лежат?
У Антонины Ивановны уже сил не хватало возражать, а Михаил Павлович посмеивался:
— Вот-вот, может, Юра научит нашу Зою полы мыть, а то ведь она не умеет.
Зоя краснела. Ей не хотелось, чтобы отец такое про нее говорил. Ей очень хотелось, чтобы Юра думал о ней только самое хорошее. Хотелось ему нравиться. На все, что она теперь ни делала, она смотрела его глазами.
Еще недавно Зоя нравилась себе. Она любила подолгу стоять перед зеркалом, так и этак причесывать волосы, мерять и надевать новые платья. Зоя считала, что она красивая и что это самое главное, это — важнее всего.
Но в последнее время стала обходить зеркало. В который раз пыталась заглянуть внутрь себя. Почему-то не уходила из памяти девушка, с которой ехала в одном купе. «Наверно, Юра обрадовался бы такой сестре, как Валя…» — думалось ей. Вспоминалось письмо, читанное в Калиновке. «Тому парню, наверно, куда труднее было научиться писать, чем мне балансы править», — думала она. Вспоминался ей и детдомовский Валерик — как ловко бегал он с подносом, как умело, по-взрослому расчищал дорогу от снега… И понемногу Зоя начинала понимать, что она что-то потеряла в жизни. Что-то очень важное. Все, чем жила она до сих пор, что казалось ей самым главным, на самом деле не было таким. Все это было не то, не настоящее, а настоящее шло стороной… Нет, Зоя определенно больше не нравилась себе.
Она очень боялась, чтобы Юра каким-то образом не узнал о том, что у нее было с Женей. Она очень просила Реню, чтобы та ничего-ничего не рассказывала Юре про это. Реня обещала. Но сдержит ли она свое обещание? Они ведь, наверно, друг другу все до капли рассказывают.
И снова Зое делалось горько, снова казалось, что она что-то потеряла навсегда.
Реня теперь почти каждый вечер проводила у Булатов. С работы шла прямо к ним. Здесь ждали Рениного прихода и без нее не садились за стол. А после обеда все собирались в одной комнате. Антонина Ивановна устраивалась в кресле, складывала руки на коленях и полными восхищения глазами смотрела на Юру. Реня с Зоей садились на диване, приникнув одна к другой, и слушали разговоры Юры с Михаилом Павловичем. А разговоры те были долгими: о международных событиях, о будущей Юриной работе. Юра рассказывал о своих мостах. Он говорил о них с восторгом.
— Ты понимаешь, что такое мост? Это произведение искусства. Когда-то я этого не понимал. А стал изучать мосты — античной эпохи, древнего Рима, средневекового Ирана, Испании — и у меня открылись глаза на одно из чудесных творений человека. И знаешь, — горячо продолжал Юра, — мост, как и любое другое произведение искусства, имеет свой национальный характер, является как бы комплексом, неотъемлемой частью архитектуры, свойственной той или другой стране. Одно дело мосты Италии — легкие и изящные, как лирические стихи. Другое — средневековая Испания. Это уже эпическая поэма. Или мосты Франции, Парижа. Сколько в них элегантности! А есть мосты-улицы, мосты-базары…
Михаил Павлович слушал сына, не сводя с него глаз. Все, о чем рассказывал Юра, было, безусловно, интересно уже само по себе, но самое главное, что все эти интересные вещи рассказывает его сын — совсем уже взрослый человек. Он вспоминал, как не спала ночами Антонина Ивановна, как плакала, припав к его груди. «А что, — говорила она, — если наш сын жив, но сделался каким-нибудь беспризорником, попал к каким-нибудь ворам…» Но вот он какой, их сын. Дай бог, чтобы такой стала Зоя.
«Мосты, мосты», — вздыхал Михаил Павлович. Для него мосты чаще всего были всего лишь средством коммуникации. Он взрывал те мосты, по которым мог пройти враг, и спешно налаживал мосты-переправы для своих частей. Сколько их, этих мостов, пришлось ему разрушить за время войны! Он тогда и не думал, что взорванный им мост мог оказаться произведением искусства. Просто их было очень жаль взрывать. Не думал он тогда и о том, что пройдет какое-то время, и его сын станет строить мосты.
— А мосты старой России? — говорил Юра. — Они, как и вся старая Русь, были деревянные. А какие гениальные проекты мостов создавали русские ученые! Взять хотя бы мост Кулибина, спроектированный еще в восемнадцатом столетии. Это был первый в мире мост из решетчатых ферм. Проектом Кулибина восхищались ученые всего мира. Они называли Кулибина великим артистом. Кстати, Ренечка, — повернулся он к Рене, — Кулибин имеет отношение и к твоей специальности.
— Знаю, — лукаво сощурилась Реня. — Кулибин сделал чудо-часы величиной с утиное яйцо. Через каждый час они звонили, в них открывалась дверца, и крохотные артисты начинали представление, — словно ученица на уроке отчеканила Реня.
— Правильно, пятерка, — улыбнулся Юра.
Юра и Реня не скрывали своей любви от Антонины Ивановны и Михаила Павловича, от Зои. Да и скрыть ее, наверно, было невозможно. Их выдало бы то, как они смотрели друг на друга, как друг с другом говорили. Юра совершенно не умел скрыть нетерпения, с которым дожидался Реню с работы. А Реня, стоило только ей переступить порог, сразу спрашивала: а Юра где?
Однажды Антонина Ивановна увела Юру в спальню, прикрыла дверь, усадила сына в кресло. Юра догадался, что мать собирается с ним говорить о чем-то важном.
Антонина Ивановна погладила светлые волосы сына, поцеловала в щеку.
— Шурочка, — заговорила она. Антонина Ивановна упорно называла сына Шурой, как и все те годы, когда лила о нем слезы, думая о судьбе своего несчастного ребенка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38