Реня улыбнулась. В прищуренных глазах Анны Владимировны тоже заискрилась улыбка.
— Конечно, правда. Разве я вам когда-нибудь говорила неправду? — сказала она. — Только надолго ли это у вас, серьезно ли?
— На всю жизнь! — горячо сказал Юра.
Анна Владимировна подошла к Юре, положила руку на его плечо.
— На всю жизнь, говоришь? — переспросила она, становясь вдруг серьезной, чуть ли не строгой. — Мне бы очень хотелось, чтобы это было действительно так. Я обоих вас очень люблю. Вы мне — как родные дети, и я очень хотела бы, чтобы сказанное тобою сейчас было обдуманно и серьезно…
— Так оно же и серьезно, Анна Владимировна, — весело улыбался Юра.
— Очень хорошо, если так, и вы не сердитесь на меня, что я вам тут на прощанье лекцию читать затеяла. Но помните, настоящий человек — не только тот, кто добросовестно трудиться, но и тот, кто умеет ценить дружбу, кто умеет по-настоящему и на всю жизнь полюбить…
— Я понимаю, Анна Владимировна, — уже вполне серьезно сказал Юра. — Очень хорошо вас понимаю.
— Я знаю, Юрочка, что ты хороший, честный человек. И я хочу, чтобы таким ты оставался всю жизнь. Чтобы никто и никогда не упрекнул нас с Иваном Гавриловичем, что плохо мы вас тут воспитывали, не научили быть настоящими людьми… Ну и хватит пока. Я думаю, вы меня поняли. Берите вещи, — велела она, давая понять, что тот разговор окончен.
Уплывал перрон, на котором оставались Юра, Анна Владимировна, девчата и ребята, которые тоже провожали отъезжающих. Реня махала им всем рукой. А Юра стоял впереди всех, широкоплечий, в белой рубахе с расстегнутым воротом, и ветер трепал его светлые волосы.
Но вот и перрон исчез. Навстречу поезду мчалось, кружась, словно на громадной карусели, ржаное поле. А Реня все силилась еще хоть разок глянуть туда, где еще виднелись кроны тополей, растущих возле станции.
Зоя пришла с работы, сняла и бросила шляпку на диван, пальто на стул. Остановилась посреди комнаты, словно не зная, что делать дальше.
Услышав, что вернулась дочь, Антонина Ивановна выбежала из кухни. На лице этой женщины как бы навсегда застыли страх, тревога. Вместе с добротою они светились в ее глазах, прятались в морщинках.
— Устала, доченька? — спросила Антонина Ивановна, подбирая и вешая Зоины пальто и шляпку. Прибрав все на место, она снова торопливо ушла на кухню.
— Садись к столу, детка. Миша, бросай газету, обедать будем, — на ходу говорила она.
Михаил Павлович отложил газету, подошел к буфету, забренчал тарелками. Он был в военной гимнастерке без погон и без пояса, в пижамных штанах и домашних шлепанцах. В когда-то красивых и кудрявых его волосах с каждым годом прибавлялось седины, и сами они словно бы отступали, все сильнее оголяя лоб. И хотя были они совсем разные — этот пожилой человек и юная, свежая, стройная девушка, но если внимательно присмотреться, можно было увидеть, как похожи они друг на друга. Эти чуть-чуть раскосые глаза Зоя получила в наследство от отца. Красиво очерченный рот тоже был отцовский.
Зоя вымыла руки, причесалась, села к столу.
— Ну, как там твои балансы? — ставя перед дочерью тарелку, спросил Михаил Павлович.
— А ну их, — махнула рукой Зоя, взяла кусок хлеба, откусила.
— Не получается? — из кухни спросила Антонина Ивановна, услышав их разговор.
— Просто невыносимо, — чуть не со слезами ответила Зоя.
— Ничего, дочка, научишься. Не сразу, конечно, — тоном, которым говорят с малышами, сказал Михаил Павлович.
— И вообще работка, — говорила Зоя. — Восемь часов не разгибая спины… А глаза как болят… Ослепнуть можно…
— Так, может, бросай, доченька, — нерешительно сказала Антонина Ивановна, останавливаясь около Зои. — Если трудно, так бросай. Что ж ты будешь надрываться. Еще и правда глаза испортишь…
Зоя молча склонилась над тарелкой. Молча ел и отец. Села за стол и Антонина Ивановна.
— Свет клином не сошелся на этом заводе. Найдем другую работу, — сказала она, берясь за ложку.
— Но работать надо всюду, — заметил отец. — И всюду восьмичасовой рабочий день.
— Мишенька, но надо ли ей слепнуть на этом, часовом? — умоляюще посмотрела Антонина Ивановна на мужа.
— Другие же работают, и ничего… Сами ведь решили, что этот завод для Зои наилучший. Не так-то легко было устроить ее туда. А на другом, может, еще труднее будет.
— Так не обязательно же на завод… Можно секретаршей куда-нибудь…
— Это не профессия, — отставил тарелку Михаил Павлович. — Ничего, Зойка, — повернулся он к дочери. — Не вешай носа. Научишься. Не боги горшки обжигают. А работать, брат, всюду нелегко, — он похлопал ее по плечу.
После обеда Зоя лежала на диване, смотрела в потолок и думала: «Неужели теперь так будет всю жизнь… Каждый день на работу, каждый день эти «волоски» да «балансы». И научусь ли я когда-нибудь делать так ловко, как Реня… А если и научусь… Все равно всю жизнь одно и то же, одно и то же… и так навсегда».
Зоя глянула на свои маленькие часики, но уже сам их вид не принес ей обычной радости. Она увидела не красивый циферблат с позолоченными стрелками, а, кажется, сквозь стекло и весь корпус часов маячил перед нею в вечном своем движении баланс, наводя тоску и уныние. Когда-то, еще в школе, Зоя мечтала о собственных часах: стоит только захотеть — отогни рукав и глянь, который час. На уроке в любую минуту можно узнать, сколько осталось до звонка. Думала ли она когда-нибудь, что будет работать на часовом заводе, сама будет собирать часы и так их невзлюбит. И просто удивительно, что Реня может восхищаться такой работой. И не устает она ничуть. И глаза у нее не болят… Может, у Рени талант, а у нее, у Зои, его нет?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38