И было Жмыхову жалко и каштановой председательской головы, и того, что долго еще без этой головы не уменьшится для гольда арендная плата. Но Тун-ло остался доволен.
- Торопиться не надо, - сказал он Неретину. - Когда за зверем ходишь, никогда не торопишься. Один закон для всех сделать труднее, чем ходить за зверем. Тун-ло знает.
Неретин говорил еще много и радовался тому, что слова идут самые нужные, хорошие и крепкие. Тун-ло молчал, потому что не любил об одном деле одним людям напоминать два раза, а других дел у него сегодня не было.
- Пойдем, старик, - сказал ему Жмыхов, когда Неретин кончил, - порадуй племяшей. Скажи, штоб председателю помогали... Эх, и вода на днях придет, Иван Кириллыч, - многим хлебам капут! Прощевай...
Когда шагали по улице по теплым слюдяным лужам, лопались на кустах заново разбухшие почки.
- Большие дела в волости будут, - вслух размышлял Жмыхов, - все перевернулось, ясное дело.
Шуршали, как мыши, широкие гольдские шаровары. На голове у гольда черная шапочка с нитяной пуговицей на макушке, а что в голове - неизвестно. Ведь гольд мало думает, больше созерцает.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
1
Вечером того дня била старшего сынишку учительница Баркова.
- Говорила тебе, сукин сын, приходи к обеду... приходи к обеду, выкидыш засохший!..
Учительница Баркова, толстая сибирская баба, так и плывет. Живот у нее большой, отвис, как торба с хлебом, - через неделю четвертым отпрыском разрешится.
Другой сынишка - толстопузый и низколобый, в мать - тоже прутик взял. Весело лупил табуретку:
- Плиходи к обеду, плиходи к обеду...
Ручонки у него короткие и пухлые, никак матери в такт не попадает.
- Не бу... уду!!! - вопил старший.
- Черт бы их взял! - сказал в соседней комнате учитель Барков. Сморщился от внутренней боли и собственного бессилия. Нервно сорвал с гвоздя фуражку, пошел к Копаю на квартиру.
Опасаясь разлива, с копаевских рыбалок свозили под навес лодки. Большие смоленые плоскодонки, как гробы. Под другим навесом блестящие новые бочки для рыбной засолки. Рабочих на копаевских рыбалках восемнадцать человек.
Копай-лавочник на дворе кричал:
- Укладывай ровней!.. Голоштанники!.. Не вместятся под навес лодки-то, половины нет!..
Были у Копая сильные кабаньи челюсти и такой же жирный хозяйственный голос.
"Опять идет, - подумал он с неудовольствием, увидев Баркова, - задолжал уж, и не считай: все равно не заплатит". Однако Барков мог еще понадобиться.
- Здорово, Сергей Исаич, - бросил ему с оттенком приветствия, - проходи в избу.
Было Баркову, как всегда, стыдно идти на чужую водку и хлеб, и, как всегда, подумав с жалобной злобой: "Черт с ним... вместе крали..." - он все-таки пошел.
- Лодки свезти успеем? - спросил Копай у артельщика.
- На чаишко бы надо, - подмигнул тот.
"Я бы вам дал чаишко", - подумал Копай. Грузно вздохнул.
- Скажи, четвертную поставлю, - уронил со сдержанным неудовольствием. И снова подумал: "Теперь с человеком добрым нужно быть". Насупил брови, пошел в избу.
Учитель Сергей Барков пьянствовал у Копая-лавочника всю ночь.
Ложась спать, учительница долго крестилась. "Опять нет", - думала про мужа. Хотелось драться и плакать. Засыпая, решила с завтрашнего дня приглашать на ночь повитуху. Конечно, через неделю должно, а не ровен час... кто ж его знает.
2
Снился ночью Барковой сон. Даже не сон, а так - что-то непонятное. Будто бежала от чего-то страшного и не могла убежать. Ноги путались в густой засохшей осоке, а младший сынишка свободно ползал по траве и убеждал ее приходить к обеду. Она сама сознавала, что приходить надо, потому что через неделю должна родить. Но осока не пускала, а страшное неумолимо надвигалось. Она начинала сильнее перебирать ногами, но они вязли в ил, и был он странно сухой, как песок. "Ведь это песок, ведь это песок..." - уверяла она сына. Сын заплакал. "Почему он плачет? Ведь я побила старшего", - подумала Баркова... И тогда страшное налетело. Баркова закричала, или, быть может, ей так показалось, потому что крика не было слышно, а был переполнявший душу грохот, рев и треск чего-то другого - большого и неудержимого. Она проснулась с сильным сердцебиением, но сон не прекратился. Где-то за школой с громовым гулом и скрежетом перемалывали воду гигантские жернова. Школьное здание тряслось, как на телеге, и оконные стекла жалобно дребезжали. За окнами в белесой утренней мути надрывно лаяли сандагоуские собаки. Не по-обычному кричали третьи петухи, и где-то далеко истошно, как на убое, мычали коровы.
Восьмилетняя дочь Барковой тоже проснулась. Она не понимала, что происходит, и растерянно мигала белыми ресничками. Обоих сыновей уже не было в комнате.
"Вода пришла", - сообразила Баркова, окончательно просыпаясь. Сразу испугалась за детей и почему-то больше всего за дочь, хотя дочь была в комнате. Торопливо перекрестилась.
- Сонька... Соня, - позвала ласковым шепотом. - Проснись, детка, родная...
- Я не сплю... Чевой-то это?.. Я боюсь...
- Не бойся, это Улахэ разлилась. Беги скорей на речку, тащи ребят неравно утонут...
И, приходя в обычное свое настроение, она закричала, раздражаясь от собственного голоса:
- Ну-у! Беги, когда говорят!.. Вот сукины дети, сколько раз говорила, и тот кобель, никогда дома не ночует... Живей, живей, копу-уша!..
3
Накинув капот, Баркова убрала постели. Позолоченный образок хмуро и как будто укоризненно смотрел из темноты на ее нечесаные волосы, выпятившийся живот и продранные зеленые шлепанцы на ногах, вывезенные еще из Сибири. Она с опаской влезла на табуретку и, прислушиваясь по привычке к неуверенным ласковым толчкам внутри, зажгла лампадку. Дрожащее пламя было желтее лица на образке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22