.. Сама гнилая будешь, дети - пойми!.. Не до попа тут!..
Не привыкшая думать, в куски разбитая горем, Марина только на одну секунду попыталась представить, как отнесется к ней, невенчанной, село. Ей вспомнилась брошенная прошлый год землемером высокогрудая Палага, затравленная пьяными бабами на пыльных перекрестках и утопившаяся в омуте у речного колена. И оттого, что невыносимо противным и страшным было распухшее, изъеденное сомами и раками тело Палаги, не нашлось в простой Марининой голове сил, чтобы переступить неумолимый, веками признанный закон.
- Нельзя... - сказала она тихо.
- Подумай!
Харитон сидел на полу и ждал. Сидел долго: час, может быть, два. Желтый солнечный платок у растворенной двери передвинулся к противоположному закрому, а он все ждал.
Марина перестала плакать и молча лежала на тряпье. Из-под грубого холщового платья торчали неживыми обрубками ее босые грязные ноги.
- Слушай, - хрипло сказал Харитон, - а если я найду такого попа, что повенчает... со мной?..
- Не найдешь, - ответила она безнадежно.
- А если найду?
- Сам знаешь, чего спрашиваешь!.. - крикнула она истерически.
Он резко вскочил и вышел на улицу. Несколько секунд Марина слышала, как хрустели под тяжелыми ступнями разбросанные по двору щепки.
3
В этот день казались Кане люди опаснее зверей. И на пришедших только что со сходки отца Тимофея и Жмыхова она тоже взглянула с недоверием. Но было у лесника все такое же впалое лицо, с отросшей за поездку рыжеватой бородой, и по-прежнему шутил лукаво и смеялся священник. Разве только от жары больше обычного налился кровью поповский мясистый нос и сиял и лоснился от пота.
- Ну, так как порешим? - грузно отдуваясь, спросил поп Жмыхова.
- Так уж порешили. До вечера мы, ясное дело, управимся. Десять пудов муки своей свезу в обчество. Постановление!.. Хоть и не нас касается, а все-таки везти домой всю неудобно.
- По холодку и грянем, - согласился отец Тимофей. - Ночи теперь месячные. Гляди, к утру до Кошкаровки доплывем.
Он ушел, звучно сморкаясь в подрясник.
4
Когда прибежал Харитон домой, сидел отец Тимофей на толстом обрубке дерева и, подвывая под нос что-то веселое, чинил свои уже не менее ста раз чиненные сапоги. Разбирался поп в дратве чище Евангелия.
Выслушав сбивчивые пояснения и просьбы Харитона, он удивленно развел руками.
- Вот так де-ело! - протянул басисто. - Видна, как говорится, птица по полету, а добрый молодец по соплям. И охота тебе венчальную комедь отламывать, а?
- Так не идет без венца, пойми! - горячился Харитон.
- А мельника думаешь с носом оставить? Отняли, мол, мил человек, у тебя мельницу, дак на тебе вот эдакий нос?..
Отец Тимофей приставил к своей луковице желтую руку и, выпустив из межколенья сапог, залился безудержным басовитым хохотом.
- Брось ты! - сказал Харитон грубо. - Мне не до смеху...
- Ну и дурень! В твои годы я тоже большой чудак был. Бывало, Маруся, псаломщикова дочка: "Пойдемте, Тимоша, впроходку!.." Я так и таял. А кончилось впролежку. Теперь моя жинка - вона!..
Харитон схватил попа за плечи и, притянув к себе, сказал сдержанно:
- Ты... со мной теперь не шути... понял?
Был отец Тимофей по-прежнему спокоен и весел, только в черемушных глазах появилась маленькая серьезность.
- За эдакие делишки, нападение то ись на священную особу, при старой власти напороли бы тебе, паря-зараза, кой-какое место. Теперь, конешно, ты можешь меня и убить... - И, переходя внезапно на совершенно деловитый тон, забубнил отец Тимофей: - Доставай двух свидетелей, кралю под мышку - и в часовню, что в орешнике на отлете. Я там буду.
- Ночью надо, - сказал Кислый, - а то ежели увидят...
- До вечера надо, - обрезал поп, - потому уеду с сумерками...
Харитон бросился к выходу.
- Стой!.. Раздобудь пару колец да захвати бумагу и чернила. Я хоть уеду, а бумага останется. Церковной печати у меня не имеется, так потом в волости заверишь...
Оставшись один, отец Тимофей взялся за сапог. Работа, однако, не клеилась. Потертая подошва стояла с куском гнилого верха и, ощерившись гвоздями, смотрела на попа ехидно и злобно, по-щучьи.
- Жизнь тоже! - сказал он неизвестно по какому поводу.
5
Отягченная росой, жалась к земле новая июльская трава. Звездным вечером шли от земли густые и пряные соки. Одинаково дышали ими влезшие под небо кедры и пресмыкающиеся у их подножий мхи. В темных берлогах вбирало их всеми порами шерстистых тел угрюмое зверье.
В насыщенном парами воздухе далеко разносился ленивый стук тележных колес. Гаврюшка правил лошадью, а Жмыхов с отцом Тимофеем и Каней шагали рядом с телегой.
...Исайя, ликуй,
Кого любишь - поцелуй...
игриво напевал отец Тимофей.
Ползли за людьми и подводой большие несуразные тени.
- Чего больно весел? - спросила Каня.
- Так... - усмехнулся поп. - Штуку мы тут одну отмочили... Человеку, скажем, счастье на всю жизнь, а мне - выпивка.
Тянуло от попа едким табаком и спиртом.
- Тебе завсегда выпивка, - сказала Каня немного даже с грустью.
На коротком канате тянулась за телегой лодка. Скребла и царапала песок черствым и крепким днищем... По бокам дороги под свежими обильными росами падали темноликие кусты.
- Да... - в раздумье протянул Жмыхов, - ворочает Неретин делами. Большой человек, ясное дело. Много людных мест прошел и в книгах разбирается. А мы тут... - Он махнул рукой и с неожиданной суровостью докончил: - живем, как звери...
- Это ты, может быть, и зря, - сказал отец Тимофей. Неодобрительно тряхнул большой и гулкой, как котел, головой и, пережевывая губами, добавил низко: - Не звериным сильны мы тут, а человеческим. Так полагаю.
"Мудрит поп, - подумал Жмыхов, - пьян вовсе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22