— Пап. А вон стадион. Ворота вон без сеток.
— А каким спортом, сынок, Пушкин занимался?
Виктор посмотрел на отца с полным изумлением:
— А разве тогда спорт был?
— Привет! Самодовольство поколения. Спорт и в Древней Греции был. Олимпийские игры! Вспомни Спарту.
— А после мы уже нигде ничего про спорт не проходили.
— Исчез спорт бесцельный. Появился целенаправленный. Рубка мечами, турниры. Если это не бесцельно? А Пушкин занимался конным спортом, фехтованием, стрельбой.
— Это не спорт — это жизнь… — Вика решила внести свои поправки в педагогику отца. — Так можно сказать, что он еще занимался спортивной ходьбой.
— Педагогические разногласия.
— Дай же Виктору ответить! Мама найдет что сказать и как возразить — мы знаем.
— Пап, ведь не было спорта после Древней Греции? Правда?
— Черт его знает. Мирный спорт постепенно перерос в гладиаторство, наверное.
— Ну, а Пушкин-то?
— Я же сказал.
— Непонятно. — Виктор снова отвернулся к окну.
— Видишь, Женя, ты и не нашел что сказать.
— А ты чего на это ответила?
— То же самое.
Наступил мир, и они доброжелательно расхохотались.
Может, их тихий разговор о прошлом спорта индуцировал остальных участников поездки, выпорхнув, словно маленькая птичка, из-под их сомкнувшихся голов; может, наоборот, Виктор подхватил уже давно сорокой бившуюся между мужчинами в автобусе и рвущуюся на широкий простор провидческую беседу о спортивных прогнозах и перспективах, ныне обычно заменяющую когда-то животрепещущую тему погоды. Кто-то вещал о голах, кто-то говорил о любительстве и профессионализме. Почти все говорили убежденно. Естественно, не слышно было в бурном этом диспуте достоверных сомнений профессионала, не было даже благородной неуверенности, хоть и с меньшими сомнениями, дилетанта, — преобладала самодовольная безапелляционность профана. Но ведь тем и приятен общий необязательный разговор о спорте, как и о политике, в котором каждый без особого ущерба для общества и своего реноме в состоянии непререкаемо пророчествовать, не чувствуя себя при этом зарвавшимся идиотом. Порой в горячих обсуждениях и медицины — та же система спора: профессионал-врач чаще, хоть и снисходительно, сомневается; мало-мальски причастный дилетант — ну, скажем, родственник врача — благородно не уверен, но сомневается меньше, чем медик-профессионал; ну а реакция и речения неуча-профана ясны — никаких сомнений.
Евгений Максимович, пользуясь преимуществом своего места, встал и прошел к спорящим.
Выступал Всеволод Маркович:
— Наши спортсмены — гордость нации, и мы всегда и всем должны им помогать. Победы должны быть наши — любой ценой. Престиж страны должен сказываться во всем!
Олег Миронович, его вечный оппонент, что-то тихо буркнул о бельгийской трагедии.
Всеволод Маркович игнорировал реплику и, отвернувшись, сказал тихо, ни к кому не обращаясь:
— Отдельные несчастья, как и поражения, не должны останавливать общую тенденцию.
Было впечатление, что говорил он не задумываясь, подбирая словесные блоки больше по звучанию, чем по смыслу. Следующие звуки были о футболе, поставив который на уровень хоккея, мы поднимем наш престиж и постепенно возвысимся над другими по всем показателям бытия.
Евгений Максимович отвернулся, посмотрел вперед по ходу дороги. У обочины стояла машина, рядом водитель со шлангом в руках, у ног канистра. Шофер автобуса кивнул на просителя и сказал доктору:
— Бензин кончился. Не доехал до заправки.
— Надо бы остановиться. Помочь надо, — с хирургическим непониманием жизни предложил Евгений Максимович.
— Бензин не тот.
— Нельзя, — не глядя на собеседника, поддержал действия своего коллеги сменный водитель, казалось бы дремавший на соседнем сиденье. — Милиция застукает.
— А что плохого? Взаимопомощь на дороге.
— Частнику пусть помогает частник.
— Дорога-то пустая.
— Потом с милицией не распутаешься. А то еще и нарочно могут подсадить. Спровоцировать. Скажут, что за деньги. Знаем их. Не первый раз.
— А я свидетель.
— Нельзя. Милиция не поверит. Частник пусть помогает частнику.
— А у нас нет частной собственности. А тут в связи с машинами вдруг появилась категория «частник». Это же не так.
— При чем тут собственность? Государственную собственность мы должны беречь. Кто мне поверит? У нас не верят.
— Человека-то жаль. Стоит на холоде. А нам плевать. Жалко ближнего должно быть. Дождь!
— Какой он мне сейчас ближний? Частнику должен помогать частник.
— У вас машина есть?
— У меня есть, — гордо заявил первый водитель.
— А если б вы стояли так?
— Не стоял бы. Или дождался частника.
— А если б проезжал такой же частник, как вы? Привыкший к государственной машине. У вас же нет рефлекса остановиться и помочь.
— Что говорить-то. Поехал — так думай, сколько у тебя бензина в баке.
— Ну да…
Евгений Максимович повернулся и двинулся к своим. По дороге он вновь зацепил ухом дебаты о необходимости и престижности спортивных успехов.
Сел на свое место. Вновь отвлекся, ушел от всех, задумался над своими проблемами. Он никуда не мог уйти от случившегося и размышлял о себе как орудии унижения другого, о разрушении чужого достоинства, о том, может ли это пройти не замеченным и для его души и для всего окружающего мира. Униженный склонен унижать. Появилось ли это? В хлопотах своих Петру Ильичу сейчас не до унижения других. Ну а потом? Например, униженный врач, сестра в ответ… В ответ, да не тому — хамят больным, родственникам, подчиненным. Униженный, с разрушенным человеческим достоинством, давит и ломает достоинство других… Так ли это?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49