Я смотрел на него и думал, что какие ни будь его убеждения, а, конечно, нужно немало мужества, чтобы ходить в таком виде по городу: мальчишки у нас привязчивые и дразнилы отчаянные – проходу не дадут. Да и взрослый народ нестеснительный – заорут, засвистят, загикают, не дай бог!
В толстовцы ударился потом мой крестный отец Иван Васильевич: читал «В чем моя вера», не ел «убоины», чай перестал употреблять, а пил взвар с медом или постным сахаром и очень всем этим гордился. Но это было уже мелкое и скучное толстовство, лишенное примет того воинствующего маскарада, каким мой первый толстовец утверждал всенародно свое исповедание веры.
Красавица
По прихоти ктитора кладбищенской церкви купца Попова наше городское кладбище имело вид увеселительного сада. Вдоль расчищенных аллей насажены были пионы и георгины, устроена роскошная клумба с фонтаном посредине, повсюду понаставлены декоративные арки с затейливой резьбой, вырыт пруд, через который перекинут был фигурный ступенчатый мостик, тоже со всякими узорами и скамейками для отдохновенья. Могилы где-то в стороне и не лезут на глаза. Кладбище густо заросло вязами и березами, сиренью и акацией и служило излюбленным местом для прогулок.
Наша память – прихотливая штука. Иногда важные, как говорится, узловые события жизни стираются бесследно, а вот какой-нибудь пустяк – лицо случайного встречного, строчка ничем не замечательного стихотворения, обрывок мимолетно услышанной песни, даже интонация отдельной фразы – спустя многие годы держится в памяти упорно и цепко.
«Пирует Петр!» Я закрываю глаза и слышу голос Кати Румянцевой, которая произносит эту фразу, передразнивая голос и манеру учительницы Книпович. Мы гуляем с Катей по аллеям нашего кладбища, и она рассказывает, как у них в женской гимназии идет подготовка к литературному вечеру. Катя будет читать «Горит восток зарею новой» из «Полтавы». Книпович учит ее приемам декламации.
Кате семнадцатый год. Она совершенная красавица и сама это знает. Как найти слова, чтобы передать очарование расцветающей девичьей красоты? Хороша, как молодая луна? Как царевна из сказки? Свежа, «как вешний цвет, взлелеянный в тени дубравной»? Пожалуй, больше всего подходят для Кати эпитеты из восточных сказок, потому что похожа она на персидскую княжну, которую бросил в Волгу Стенька Разин.
Держится Катя просто, естественно, без тени кокетства. Я не влюблен в нее, разве чуть-чуть, но в ее присутствии все время чувствуешь, что ты рядом с редкостным совершенством природы, и хочется быть находчивым, остроумным, хочется проявить на ее глазах какое-нибудь геройство.
К предстоящему своему выступлению на литературном вечере Катя относится со снисходительным презрением и репетирует нехотя: «Очень мне нужно для них выламываться!»
– «Пирует Петр», – произносит она небрежно и буднично.
– Нет: «Пирует! Петр!!» – восторженно-визгливо поправляет ее Книпович.
Катя опять лениво и рассеянно:
– «Пирует Петр».
– Да нет же: «Пирует!! Петр!!!» – выходит из себя Книпович.
Я представляю себе, как кипятится грузная, лупоглазая, с бугроватым лицом мясного цвета Книпович и как щурит на нее свои близорукие «персидские» глаза царственно-прекрасная Катя.
Катя равнодушна к школьным успехам, учится кое-как, спустя рукава. За нею пробовал ухаживать гимназический учитель естествознания, сердцеед и щеголь, с кудрявой шевелюрой, одетый в офицерского покроя китель в обтяжку и узкие рейтузы со штрипками. Катя милостиво принимала ухаживания педагога, но не очень его отличала: у нее отбою не было от серьезных претендентов на руку и сердце.
Она вышла замуж, как только кончила гимназию, за помещика Веденяпина.
Как, неужели Вовка Веденяпин стал избранником Кати, красавицы Кати, мечты нашей Кати, этот недоучившийся, недалекий малый в дворянской фуражке, чесучовой поддевке и гусарского фасона сапогах? Для пущей важности носил он на носу пенсне на тоненьком шнурочке, а в руках всегда вертел стек с серебряной собачьей головкой. Кажется, был он мастак гонять кием «от двух бортов в лузу» шары на бильярде, о других его талантах и подвигах ничего не было слышно. У него были щегольской экипаж, и собственный выезд, и кучер Семен со смоляной бородой, в оранжевой сатиновой рубашке и в плисовой, со сборками назади, безрукавке.
Потом летом мы иногда видели чету молодых в этом экипаже на улицах города. Катя в белом платье под белым кружевным зонтиком была очаровательна и казалась гордой, далекой и печальной (а может быть, это нам хотелось представлять ее печальной?). Веденяпин в пенсне, со значительной миной, выпятив нижнюю губу, сидел в коляске, по-хозяйски поддерживая красавицу-жену за талию. Семка, черный, как цыган, нарядный, в шляпе с павлиньим пером, лихо правил парой вороных.
А следующей весной Катя умерла первыми родами.
«Как пери спящая мила», лежала она в гробу, до боли трогательная своею мертвой мраморной красотой, похожая на Тамару с рисунка Врубеля.
Хоронили ее на нашем кладбище в фамильном склепе Веденяпиных. Похороны были пышные. Неутешный вдовец сменил поддевку на черный костюм с креповой повязкой на рукаве. У него ручьем лились слезы, и он то и дело снимал пенсне и утирал глаза платком. Хор пел: «Со духи праведны скончавшеся». Соборный протоиерей сказал над могилой слово на текст: «Всегда положи в сердце своем, человече, яко днесь отыти». А вокруг склепа цвела и благоухала сирень, и сиреневый дух мешался с запахом ладана. Высоко в синем сияющем небе, ликуя, трепетали и звенели жаворонки.
Самовар
За верность старинному чину!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48