о лошадях, воспитываемых на гасиенде, и коровах, которых пасут чаррос. У этих коров рога остры, словно копья, а ростом они доходят до плеча человеку. Они говорили о священниках-миссионерах и об индейцах, воспитанных в миссии, покорных и богобоязненных, совсем не похожих на диких апачей открытых равнин. Пилар слушала и с неподдельным интересом задавала вопросы. Для нее Техас был чем-то нереальным, как страна из легенды, прекрасная и волшебная.
Они все еще говорили, когда серый утренний свет, сочащийся в иллюминатор, сделал ненужным фонарь. Чарро, рассказывавший о том, как его тетка, сестра его отца, в детстве была захвачена индейцами и как его дед погиб, пытаясь вернуть ее, встал и задул светильник. Он потянулся, подняв руки над головой и задев ладонями потолок, потом взглянул на постель и замер.
Пилар проследила за его взглядом. Рефухио не спал и глядел на них мягко и заботливо.
Это был один из тех немногих моментов, когда он был в сознании.
Рефухио не встал ни на следующий день, ни два дня спустя. Он ничего не требовал, ему ничего не было нужно, кроме одиночества. Он подолгу лежал с закрытыми глазами, и нельзя было понять, спит он или бодрствует, находится в сознании или в обмороке. Иногда он смотрел в потолок или на собеседника, но казалось, ничего не видел и не слышал. Его не волновало, кто приходит и уходит, о чем говорят и что делается вокруг. Он не реагировал ни на мольбы Исабель, просящей выпить что-нибудь, ни на мрачные вопросы Балтазара, желавшего знать, о чем думает Рефухио, пытаясь уморить себя голодом. Он не знал, кто находится рядом и где он сам, ибо его это более не интересовало. Он ушел глубоко в себя и не хотел никакого общения. Было ли это результатом раны, лихорадки и лет, проведенных в изгнании, или же подобное состояние было вызвано усилием его воли, они не знали.
Донья Луиза наведалась к Рефухио через двое суток после своего первого визита. Она принесла ему горячий напиток, сделанный так, как ее учила мать, сказала вдовушка. Питье состояло из вина, пряностей и других компонентов, которые должны обеспечить больному отдых. Пилар, сидевшая тут же, посмотрела на темную дымящуюся жидкость с отвращением и подозрением.
— Отдых, — заявила она, — это как раз то, чего у Рефухио в избытке. Ему нужно питание.
— Что вы можете знать об этом? — Глаза вдовы раздраженно блеснули: ее злило, что кто-то осмеливается ей возражать. — От вашей заботы он чахнет на глазах!
Напряжение последних дней сказывалось на настроении Пилар.
— Может быть, и так, но я не позволю пробовать на нем ваше ведьмино варево!
— Ведьмино варево! Да как вы смеете! Вы забываетесь, девочка моя! Вы всего-навсего его женщина, вы не жена ему!
— Ради бога, скажите, кто вы ему?
— Я его друг.
— Да, пока эта дружба вам приятна и цена не слишком высока.
— Ты… ты, маленькая… о, я знала бы, как назвать тебя, не будь я столь благородной дамой. Так дальше продолжаться не может, иначе он умрет. Он умрет, и ты — слышишь, ты! — будешь виновата, если никому не позволишь помочь ему.
Пилар неожиданно почувствовала страшную усталость, будто она несла огромную тяжесть.
— Уходите, — произнесла девушка. — Заберите это я пейте сами, можете использовать как зубной эликсир или восстановитель для волос, делайте все, что вам заблагорассудится, только уходите отсюда.
Она закрыла дверь за доньей Луизой. Через секунду с той стороны двери последовал набор не подобающих благородной даме высказываний, а затем удаляющийся стук каблучков. Пилар стояла и слушала, почти жалея, что не взяла напиток. Она могла бы приготовить другой, и это не имело бы значения. Постоянная бдительность изнуряла. Было бы неплохо знать, есть ли для нее основания.
Она отошла от двери, привычно взглянула на постель. Рефухио лежал с открытыми глазами и смотрел на нее. Его лицо, пылающее от лихорадки и обросшее темной щетиной, было непроницаемо. На секунду ей показалось, что в его глазах промелькнула искра любопытства.
Она бросилась к постели, взметнув юбкой, и опустилась на колени. Взяв влажную тряпочку, она обтерла его лицо и увлажнила губы. Его пристальный взгляд был устремлен на нее, но был безжизнен.
Пилар взяла чашку с водой и, поднеся к его губам, наклонила так, чтобы немного воды попало ему в рот. Он сделал глоток, второй, глотая ровно, хоть и с затруднением, и она не могла определить, хотелось ли ему пить или же он глотает воду чисто рефлекторно.
Она выпрямилась, поставила чашку на место и повернулась к нему.
— Что это? — спросила она тихо. — Что-то не так. Я знаю, вы ранены и слабы, но я не верю, чтобы такой сильный человек, как вы, не мог выздороветь. Не могу поверить, что вы хотите умереть. — Он не ответил, и было неясно, слышит ли он. Пилар продолжала: — Я не позволю вам умереть, вы не можете умереть. Что мы будем делать без вас? Кто спасет Висенте? Как Чарро попадет домой? Кто позаботится, чтобы он и Энрике, Балтазар и Исабель не попали в руки властей, когда мы прибудем в Гавану? Как я могу отомстить дону Эстебану или отобрать у него хоть часть из того, что принадлежит мне? А если я не получу этого, как я буду жить? Что станет со мной?
Она ждала ответа, но его не последовало. Она прикрыла глаза. О, как она устала! Она двигалась, словно в тумане, нервы были натянуты как струны, но спать она не могла. Пилар злилась на Рефухио за то, что он не хотел отвечать за то, что он их покинул.
В нем было так много сил, так много энергии. Казалось невероятным, что он может отказаться от жизни, как бы тяжела ни была рана. Но только этим можно было объяснить его поведение.
Она не сомневалась, что у него должна быть причина для этого, но была уверена, что тело не выдержит столь насильственного отказа от пищи и движения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117