В течение последующих нескольких часов присутствующие имели возможность наблюдать самый беззастенчивый флирт из когда-либо выставлявшихся на публичное обозрение. Высокопарные комплименты были исполнены изящества, а жесты — нежности и почтения. В ход шли гримаски, «глазки» и вздохи, томные взоры и взгляды, полные решимости. Вдова застенчиво уступала под галантным натиском разбойника, он, в свою очередь, неожиданно отказываясь от притязаний, побуждал ее к решительным действиям. Взяв веер, он принялся обмахивать ее пылающее лицо. Она отобрала веер, сложила, кокетливо ударив им по плечу Рефухио, провела кружевом по его подбородку, оттененному намечающейся бородой. Донья Луиза угостила Рефухио конфеткой. Он не спеша жевал, смакуя, наслаждаясь ее вкусом, медленно облизывая губы.
Пилар не смотрела на них. Она смеялась, шутила, присоединившись к играющим в карты, лишь изредка поглядывая, до чего доходит представление в другом конце комнаты. Вскоре обед был закончен, вечер прошел, и она имела полное право, распростившись с присутствующими, отправиться спать.
Сон все не шел к ней. Голова болела, каюта казалась тесной и душной, качка — более ощутимой, словно где-то неподалеку бушевал шторм. Ночная тьма сгустилась, и волны наконец утихли. Ее интересовало, где сейчас Рефухио и чем он занят. Вероятно, наслаждается, горько и цинично подумала она. Взбив подушку, чтобы сделать ее мягче, она решительно закрыла глаза.
Рефухио вошел в каюту после полуночи. Он бесшумно затворил за собой дверь и прислушался. Ночь была облачной, ни единый луч света не проникал сквозь иллюминатор. Он быстро нашел в сплошной темноте кровать и, опустившись на одно колено, склонился над лежащей девушкой.
Пилар дышала ровно и почти беззвучно. Он видел, что она, чувствуя себя в безопасности, крепко спит, свободно раскинувшись на постели, прикрытая лишь тонкой сорочкой. Он увидел нежную белизну ее шеи. Протянув руку, Рефухио дотронулся до ее шелковистых волос, разметавшихся по подушке. Они были теплыми, живыми. Отдернув руку, он отшатнулся. Пальцы медленно сжались в кулак.
Он чувствовал себя дураком, сто тысяч раз дураком. Сегодня вечером замешательство, отчаяние и ревность заставили его грубо демонстрировать страсть, которой он не испытывал. Он думал, что коль уж суждено ему быть проклятым, то он должен быть проклят без надежды на прощение, и даже не подозревал, как больно может ранить осуждение, увиденное в чужих глазах. Не подозревал, что мысли, причиняющие боль, заставят болеть сердце.
Его мозг пронзило желание лечь рядом с Пилар, обнять ее и ждать, ждать, что наступит раньше — сон или рассвет. Она была так мила, невинна и прелестна…
Если он будет терпелив, то, возможно, проснувшись, она повернется к нему. Достаточно одного ее прикосновения, и он потеряет голову. Он поцелуем прикоснется к розовым, мягким губам, изучит каждый изгиб ее тела. Ослепнув, оглохнув, онемев и утратив память, он будет искать у нее спасения. Старательно, сурово сдерживая свое желание, он будет вести ее в танце любви, пока она не почувствует эту музыку и не соединится с ним в страстном ритме, во всесокрушающем изумлении финала.
Но такое невозможно. Даже если бы она и допустила это, он не столь невинен и чист, как хотелось бы. Его окружал запах пота и дешевых духов, запах умирающих гиацинтов. Смесь была щедро сдобрена изрядной порцией сожалений и самоуничижения. Он не может позволить Пилар почувствовать все это.
На рассвете соленая вода смоет с него все запахи ночи, и самоуничижение исчезнет при свете солнца. В этом он не сомневался. Но от сожалений о былом лекарства нет.
8.
С первыми лучами солнца пиратская каравелла выплыла из ночного тумана. По очертаниям ее можно было принять за португальский корабль, но ее единственный парус был квадратным, это говорило о том, что корабль откуда-то из африканской части Средиземного моря. К тому времени, как каравеллу заметили с «Селестины», она подплыла уже так близко, что можно было видеть блеск оружия и тюрбаны на головах матросов, управлявшихся со снастями. Они копошились на палубе, суетились на вантах, напоминая отвратительных насекомых. На главной мачте взвилось зеленое знамя с полумесяцем — зловещий знак берберских пиратов, символ сынов ислама.
Небо, накануне затянутое тучами, почернело. Поднялся ветер, заморосил холодный дождь. Испанский капитан был человеком осторожным и ленивым; все паруса на его корабле были убраны в ожидании возможного шторма. Когда его разбудили, он не сразу осознал надвигающуюся опасность, а оценив ее, стоял, дрожа, на мостике, глядя на пиратский корабль и призывая на помощь всех святых. Обсудив создавшуюся ситуацию с офицерами, он отверг предложение принять бой. Он не мог сообразить, осталось ли время для бегства; испанские корабли были печально известны своей неспособностью быстро маневрировать. В это время яростные крики пиратов уже долетали до слуха испанцев.
Капитан, в бешенстве от гнева и страха, отдал приказ об отступлении. Трубач сыграл сигнал. Команды капитана подхватывались офицерами и тонули в криках, проклятиях и топоте ног разбегавшихся по местам матросов. Они суетились там и тут, мелькали их бледные лица, испуганные глаза. Матросы взлетали по вантам — и паруса, хлопая, разворачивались, наполняясь ветром. Корабль двигался с трудом, валясь с борта на борт из-за беспорядочных указаний капитана. Наконец судно обрело равновесие. Капитан приказал стрелять по пиратам, но «Селестина» успела выстрелить лишь один раз. Прогремел ответный залп. Дым взметнулся шлейфом, и ядро, не причинив вреда, плюхнулось в море.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117