– Что это?
– Где?
– Да вот звучит.
– Английский, – спокойно сказал я.
– Но-о? И правда. Откуда?
– Мои записи.
– Твои?
– Йес, – важно ответил я, и тут во мне взыграло озорство, и я без запинки выдал выученный английский текст.
У Шулина отвисла челюсть.
– Э-эп! – только и выдавил он.
Я затащил ошеломленного Шулина к себе в комнату, показал ему шпаргалки, веерами торчавшие там и сям, пояснил, как ими пользоваться, потом завел в гостиную, в туалет и, наконец, в кухню, где над раковиной были прикноплены стихи Томаса Мура «Those evening bells», написанные четким Валиным почерком. Это доконало Авгу. Он сел на стул и, подняв брови так, что они исчезли под низким чубчиком, спросил:
– А я?
Ему, наверно, почудилось, что я на полных парусах уношусь в какой-то новый мир, умный и блистательный, а он, как дурак, остается в старом, замшелом мире.
– Что, и ты хочешь?
– Конечно!
– Хм!.. Вообще-то я думал о тебе, но потом закрутился. А раз так – давай!.. Для затравки выучим «Вечерний звон». Помнишь мотив? – И я, задрав голову, сведя брови и нежно дирижируя, тихо запел: – Those evening bells…
– Бэм-м, бэм-м!..
– Those evening bells…
– Ол райт! И на экзамене выдадим дуэт!
Шулин просиял.
– А этих леденцов не дашь?
– Каких?
– Бумажек со словами?
– Дам.
Я принес ему с полсотни уже выученных слов и высыпал в плотно, как для воды, стиснутые ладони. Шевеля толстыми губами, Шулин прочел про себя несколько фраз и усмехнулся:
– Леденцы!.. Сам додумался?
– Валя.
– Ах, эта птичка?
– Ты брось птичкать, – нахмурившись, заметил я. – Я же тебе говорил, что она сестра Светланы Петровны. И знаешь, как жарит по-английски?.. Вот и помогает двоечнику.
– Коню понятно, айлавью! – сказал Авга, пряча бумажки. – Везет же людям! Даже когда двойка – везет!.. А тут хоть бы маленький айлавьюнчик блеснул!
– Блеснет! – утешил я. – скажи вот лучше, что такое «сын свинью».
– Как – что такое?
– Ну, как это перевести на русский?
– Сын свинью-то?.. А что переводить, когда уже переведено. Сын, значит, зарезал свинью.
– Это понятно, но в том-то и фокус, что фраза и по-русски имеет смысл и по-английски. По-русски сын свинью зарезал или подложил кому-то, черт его знает, а по-английски фразу надо разделить на три части: сынс ви нью, что значит – поскольку мы знали. Видишь, какая кирилломефодика?
– Тоже Валя изобрела?
– Тоже.
– Да-а! – уважительно протянул Авга.
– Так что вот, брат, мы трудимся, а не просто тебе айлавьюнчик! – уколол я Шулина.
– Молчу, как рыба об лед!.. О, вспомнил, где я видел Валю – у нас в школе, на мартовском вечере! Охотничий глаз! Она все с Толик-Явой танцевала!
– С Толик-Явой? – переспросил я.
– Ну.
– Интересно… Ну, ладно, анкеты заполнил?
– Заполнил.
– Гони.
Видя, что на первый урок так и так не успеть, мы пошли не торопясь, подгадывая к звонку с урока. Против крыльца, у заборчика пришкольного сада, стояла блестящая «Ява», с никелированной цепочкой, продетой сквозь переднее колесо и вилку и схваченной маленьким замочком, – мотоцикл того самого Толик-Явы, с которым Валя танцевала на мартовском вечере. Эти Авгины слова царапнули меня, но я забыл про них, а при виде мотоцикла мне опять стало неприятно. Ну, Шулин, лучше бы промолчал!.. Я сделал вид, что не заметил мотоцикла, но Авга, охотничий глаз, сказал:
– Вон он, конь.
– Чей?
– Толик-Явы.
– А-а, да, машина!
Васька Забровский встретил меня почти кулаками, крича, что я спятил и режу его без ножа. Тут же, не дав мне войти в класс, он созвал остальных членов комиссии и повел нас в пионерскую комнату, сказав, что все договорено – нас освободили от занятий, чтобы мы живо обработали анкеты. Вручив нам ключ, комсорг велел запереться и не открывать ни черту, ни дьяволу, какими бы голосами они ни говорили.
Мы засели. Хотя большинство вопросов требовало краткого ответа, но вопросов-то было тридцать и анкет тридцать, так что к обеду мы расправились только с половиной. Наказав подопечным перекусить в школьном буфете, я помчался домой – вдруг Валя все же позвонит и скажет свое «что-то», ожиданием которого, несмотря на деловые помехи, была переполнена моя голова.
В дверях нашей квартиры я столкнулся с матерью и отцом. Они уходили. Чисто побритый, с аккуратно подровненной бородой, с каким-то избытком бодрости, отец воскликнул, обдавая меня сытым запахом свежих щей:
– Аскольд, как ты кстати!
– Валя звонила? – встрепенулся я.
– Валя – нет… но…
– Поздравь отца! – перебила со сдержанным восторгом мама. – Обвинение снято.
– Да, пап?
– Да.
– Опять ожил наш бородач! – сказала мама.
– Вот здорово! – крикнул я. – Все, значит?
– Все, опять покой и порядок! – заявил отец, и я вдруг аж подпрыгнул при мысли, что пик родительского покоя и порядка совпал наконец-то с пиком моего счастья, как тому и надо быть. – Вот, брат, какая кирилломефодика! – Хлопнув меня по плечу, отец спохватился, что мы слишком расшумелись на лестничной площадке, деловито добавил: – Ну, мы пошли, а ты сиди дома, занимайся…
И они пошли, так занятые своей долгожданной радостью, что не поняли моей, и мне не захотелось говорить им, что я сейчас тоже уйду и тоже не вернусь допоздна.
Разговор с родителями снял с меня какое-то напряжение, и явился аппетит. Уселся я, как порядочный едок, правда вполоборота к двери, чтобы легче было вскочить, если звякнет телефон, – я ждал Валиного звонка, но после первых же ложек супа есть расхотелось, и со стаканом чая я подошел к телефону. Я смотрел в десятиглазый диск, как в лицо какого-нибудь спящего волшебника, умоляя его проснуться. Я представлял: вот Валя стучится к соседям, вот поднимает трубку, вот набирает номер, и вот сейчас уходит назад последняя цифра… Но телефон молчал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47