Будучи необходимым и
невозможным, эксцесс этот должен был складывать и сгибать дискурс,
вызывая его судорожную гримасу. И, разумеется, принуждать его к неус-
танному разъяснению с Гегелем. После более чем столетия разрывов,
"преодолений" - вкупе с "перевертываниями" или же без таковых, -
отношение к Гегелю никогда еще не было столь же мало определимым:
некое безоговорочное сообщничество сопровождает гегелевский дискурс,
"принимает его всерьез" до конца, без какого бы то ни было возражения
в философской форме, и в то же время некий взрыв смеха выходит за его
пределы, уничтожает его смысл, в любом случае отмечает ту точку
"опыта", в которой он сам себя расшатывает, а сделать это можно, лишь
хорошо видя и зная, над чем смеются.
Итак, Батай принял Гегеля - и абсолютное знание - всерьез. А принять
подобную систему всерьез (Батай знал это) означало запретить себе
выхватывать из нее те или иные понятия или манипулировать какими-то
изолированными положениями, извлекать из них какие-либо эффекты
благодаря перемещению их в чуждый для них дискурс: "Гегелевские мысли
взаимозависимы до такой степени, что мы не можем уловить их смысл вне
того необходимого движения, которое конституирует их внутреннюю
связность" (EI, p.193). Батай, несомненно, поставил под вопрос идею
или смысл цепочки в гегелевском разуме, но сделал он это, помыслив ее
как таковую в ее совокупности, не упустив из виду ее внутренней стро-
гости. (...)
Все понятия Батая, взятые по одному и зафиксированные вне своего
синтаксиса, являются гегелевскими понятиями. Это следует признать, но
мы не должны останавливаться на этом. Потому что, если мы не уловим
строго необходимый эффект содрогания (tremblement), которое он
заставляет их испытать, ту новую конфигурацию, в которую он их
перемещает и заново вписывает - впрочем, едва-едва касаясь ее, - то на
основании того или иного случая мы могли бы заключить, что Батай -
гегельянец, или антигегельянец, или попросту невнятно излагает Гегеля.
В любом случае мы ошиблись бы. И упустили бы тот формальный закон,
который (по необходимости излагаемый Батаем нефилософским образом)
принуждает все его понятия соотноситься с понятиями Гегеля, а через
эти последние - с понятиями всей истории метафизики. Все его понятия,
а не только те, которыми мы должны будем ограничиться здесь, чтобы
реконституировать выражение этого закона.
Эпоха смысла: господство и суверенность
____________________
* Здесь и далее обыгрывается (псевдо)оппозиция знания (savoir) и
видения (voir), логоса и текста, цепочки дискурса и пуантилизма
"суверенных моментов" - например, смеха. - Прим. пер.

Начнем с того, что суверенность, на первый взгляд, переводит господ-
ство (maitrise, Herrschaft) Феноменологии. Ведь операция господства,
как пишет Гегель, состоит в том, чтобы "показать себя несвязанным ни с
каким определенным наличным бытием, не связанным общей единичностью
бытия вообще, не связанным с жизнью" [Г.В.Ф.Гегель, Соч., т.IV, М.,
1959, пер. Г.Шпета, с.101]. Подобная "операция" (это слово, которое
Батай будет постоянно использовать для обозначения привилегированного
момента или акта суверенности, было общепринятым переводом слова Tun
["действование"], столь часто встречающегося в главе о диалектике
господина и раба) сводится, следовательно, к тому, чтобы поставить на
кон (mettre en jeu, wagen, daransetzen; mettre en jeu - одно из
наиболее часто используемых и наиболее фундаментальных выражений
Батая) свою собственную жизнь - всю целиком. Раб - это тот, кто не
ставит свою жизнь на кон, кто хочет законсервировать, сохранить ее,
быть сохраненным (servus). Возвышаясь над жизнью, заглядывая смерти в
лицо, человек достигает господства: для-себя, свободы и признания.
Таким образом, путь к свободе лежит через выставление на кон жизни
(Daransetzen des Lebens). Господин - это тот, у кого достало силы
выдержать страх смерти и поддержать ее дело ["поддержать дело смерти"
означает не цепляться за жизнь, не пытаться реанимировать мертвое, как
это делает Гегель при помощи "снятия" (см.ниже).] Таково, согласно
Батаю, средоточие гегельянства. "Главным текстом" здесь выступает тот
кусок из "Предисловия" к Феноменологии, в котором знание поднимается
"до высот смерти"1.
Хорошо известны те строгие и утонченные переходы, через которые
проводится диалектика господина и раба. Мы не в состоянии подытожить
их, не нанеся им при этом ущерба. Здесь нас интересуют те существенные
по своей природе смещения, которым они подвергаются при своем
отражении в батаевском мышлении. И в первую очередь - различие между
господством и суверенностью. Мы не можем даже сказать, что различие
это имеет какой-то смысл: оно есть различие смысла, тот уникальный
интервал, который отделяет смысл от известного несмысла, или
бессмыслицы (non-sens). Господство обладает смыслом. Выставление на
кон жизни есть момент конституирования смысла в рамках презентации
сущности и истины. Это обязательный этап истории самосознания и
феноменальности, т.е. презентации смысла. Чтобы история - т.е. смысл -
образовывала цепочку, сплеталась, господин должен испытать свою
истину. Это возможно только при двух неотделимых друг от друга
условиях: господин должен сохранить жизнь, чтобы насладиться тем, что
он выиграл, поставив ее на карту; а на другом конце этой столь
восхитительно описанной Гегелем цепочки "истина самостоятельного соз-
нания [должна быть] рабским сознанием" (с.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16