. Ведь
суверенность не имеет никакого тождества, она не есть самость, для-
себя, к себе, подле себя. Чтобы не управлять, т.е. чтобы не порабощать
себя, она ничего (прямое дополнение) не должна подчинять себе, т.е. не
подчиняться ничему и никому (рабское опосредование непрямого
дополнения): она должна растрачиваться без остатка, без всякой
сдержанности, теряться, терять сознание, терять память о себе, свою
внутренность; против Erinnerung, против ассимилирующей смысл скупости,
она должна практиковать забвение, ту aktive Vergesslichkeit, о которой
говорит Ницше, и - последний порыв господства - не стремиться больше к
тому, чтобы получить признание.
Отказ от признания одновременно предписывает и запрещает письмо.
Точнее, он проводит различие между двумя видами письма. Он запрещает
то письмо, которое проецирует след, через которое воля, в качестве
господства, стремится сохраниться в этом следе, получить в нем
признание и восстановить свое присутствие. Это с таким же успехом и
рабское письмо, потому оно и презиралось Батаем. Но это презираемое
рабство - не то же самое рабство, которое начиная с Платона осуждается
[философской] традицией. Платон имеет в виду рабское письмо как техне,
которое безответственно в силу того, что в нем исчезло присутствие
произносящего дискурс человека. Батай, напротив, имеет в виду рабский
проект сберечь жизнь - фантом жизни - в присутствии. В обоих случаях,
правда, опасения вызывает некая смерть, и как раз эту их общность и
надлежало бы тщательно обдумать. Проблема оказывается тем более
трудной, что суверенность одновременно назначает для себя какое-то
другое письмо: то, что производит след как след. Последний является
следом лишь в том случае, если присутствие в нем безвозвратно
скрадено, с самого первого его обещания, и если он конституируется как
возможность абсолютного изглаживания. Неизгладимый след - это не след.
Таким образом, нам надлежит реконструировать систему батаевских
положений, касающихся письма, этих двух отношений - назовем их низшим
и высшим - к следу.
1. В целой группе текстов суверенный отказ от признания предписывает
изглаживание написанного. Например, поэтического письма как письма
низшего:
"Это жертвоприношение разума по виду является воображаемым, у него нет
ни каких-то кровавых последствий, ни чего-либо аналогичного. Тем не
менее, оно отличается от поэзии тем, что является тотальным, не
оставляет в запасе никакого наслаждения, кроме как через произвольное
скольжение, которое невозможно задержать, или через самозабвенный
смех. Если поcле него что-либо случайно и выживает, то эта жизнь не
помнит себя, как полевой цветок после жатвы. Это странное
жертвоприношение, предполагающее последнюю стадию мегаломании - мы
чувствуем, что становимся Богом, - имеет, однако, обычные последствия
в том случае, если наслаждение в результате скольжения ускользает, а
мегаломания не истребляется вся целиком: тогда мы по-прежнему обречены
стремиться к тому, чтобы нас "признали", хотеть стать Богом для толпы;
благоприятное условие для помешательства, но не для чего большего...
Если идти до конца, то следует изгладить самого себя, самоустраниться,
____________________
8 Ср., например, EI, p.196: "жертвующий падает и пропадает вместе со
своей жертвой" и т.д.
испытать одиночество, жестоко пострадать от него, отказаться от того,
чтобы быть признанным (...)" (Post-scriptum, EI, p.199). (...)
2. Но есть и суверенное письмо, которое, напротив, должно оборвать
рабское сообщничество речи и смысла. "Я пишу для того, чтобы
аннулировать в себе самом игру подчиненных операций" (MM, EI, p.242).
Выставление на кон в игре, выходящей за рамки господства, есть, таким
образом, пространство письма, и оно разыгрывается между низшим письмом
и письмом высшим, причем оба они игнорируются господином, последнее
больше, чем первое, высшая игра больше, чем низшая ("Для господина
игра была ничем - ни низшей, ни высшей", C.)
Почему это единственное пространство письма?
Суверенность абсолютна тогда, когда она отрешается от всякого
отношения и пребывает во мраке тайны. Континуум суверенной операции
имеет своей стихией эту ночь тайного различия. Мы ничего бы тут не
поняли, если бы сочли, что между этими двумя требованиями [континуума
и различия] налицо какое-то противоречие. Сказать по правде, мы поняли
бы лишь то, что понимается в логике философского господства: для
которой, напротив, требуется примирить желание признания, нарушение
тайны, дискурс, сотрудничество и т.д. с прерывностью, артикуляцией,
негативностью. Оппозиция непрерывного и прерывного неустанно смещается
от Гегеля к Батаю.
Но это смещение не в силах преобразить ядро предикатов. Все
связываемые с суверенностью атрибуты заимствованы из (гегелевской)
логики господства. Мы не можем - Батай не мог и не должен был -
располагать никаким другим понятием и даже никаким другим знаком,
никаким другим единством слова и смысла. Уже сам знак "суверенность" в
своем противопоставлении рабству происходит из тех же запасов, что и
знак "господство". Если взять его вне сферы его функционирования, то
окажется, что ничто не отличает его от "господства". Мы даже могли бы
вычленить в тексте Батая целую зону, в которой суверенность остается в
рамках классической философии субъекта и, что самое важное, - того
волюнтаризма9, который, как показал Хайдеггер, еще у Гегеля и Ницше
смешивался с сущностью метафизики.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16