Необмятые шинели, яркие шифры на погонах, новые сапоги. Суетились офицеры, перетянутые ремнями.
А в вестибюле было пустынно и гулко. Важно прохаживался между лавок жандармский унтер. Краем глаза он немедленно профессионально срисовал Бахтина и, гремя шпорами, устремился к нему.
– Здравия желаю, ваше высокоблагородие. – Унтер лихо рванул руку к козырьку. – Здравствуй, братец. – Случилось чего?
– Нет, я к Петру Ивановичу. На месте он? Лицо унтера расплылось в приятной улыбке. – Так точно, на месте. У него строго. – Тихо все?
Бахтин спросил это для порядка, для поддержания служебных отношений. – Пока Бог миловал, ваше высокоблагородие. – Ну, служи.
Бахтин подошел к дверям ресторана. Швейцар услужливо распахнул застекленные створки.
– Здравия желаю, – произнес с интимной таинственностью, принимая пальто так аккуратно, словно это была горностаевая императорская мантия.
В зале было накурено и шумно. Одинокие штатские пиджаки тонули в море френчей хаки.
В центре зала, составив несколько столов, гуляли прапорщики. Свежее золото их погон победно сияло в свете люстр.
На них снисходительно поглядывало фронтовое офицерство в потертых кителях с полевыми погонами.
Скоро вытрется золото на погонах этих веселых мальчиков, а кто-то так и умрет в этой новенькой форме.
А сегодня они пьют портвейн и кахетинское, чувствуют себя героями и жаждут побед, очередных звездочек на погоны, золотого оружия и орденов.
Из служебного помещения выглянул Петр Иванович, управляющий рестораном. Бахтин помнил его еще юрким официантом, услужливым и жуликоватым. Нынче Петр Иванович раздобрел, полысел, упругий животик распирал темный сюртук. Он стремительно пересек зал, подлетел к Бахтину. – Рад видеть, Александр Петрович. Посидите? – Посижу.
– Вон тогда столик у окна, я вас сам обслужу. Закусить, понятно. Горячее? – Что-нибудь мясное и чайничек.
– Сделаю, чай нынче шустовский, весьма приятный. Подполковник Орлов пробовали, остались довольны. – Спасибо.
Бахтин сел у окна, закурил, оглядел зал. И ему внезапно стало стыдно, что сидит он, человек, учившийся в Александровском военном училище, в цивильном пиджаке, вместо того чтобы командовать батальоном на фронте. Петр Иванович сноровисто расставлял на столе тарелки, налил из заварочного чайника в стакан с подстаканником коньяк.
По военному времени продажа крепких напитков была строжайше запрещена, но их все равно давали к столу, только в чайниках, а для больших компаний в самоварах.
– Третьего дня московские Иваны гуляли, – тихо сказал Петр Иванович. – Сабан и Метелица, третьего не знаю. – Широко гуляли? – Нет. Скромно. Видно, с деньгами туго. – Спасибо, Петр Иванович.
– Я вам вчера вечером домой послал шустовского пяток бутылок, да закусочек всяких. Федор отвез. Бахтин полез за бумажником.
– И думать не могите, Александр Петрович, вы денег не берете, а за сына я вам по гроб жизни благодарен. – Так я его не в департамент благочестия устроил… – Лучше уж околоточным дома, чем вольнопером в окопах, а так – как пойдет. Дослужится до пристава, вот и жизнь обеспеченная. Кушайте на здоровье. Петр Иванович отошел неслышно.
Ну вот, господин надворный советник, получили благодарность от собственного агента, коньячок и закуски. А ведь хорошие книжки читали, о судьбах отечества, бывало, спорили. Вот она служба-то ваша. Коньяк и закусочки. Ну и что, что взяток не берешь. Все равно ты ничем не лучше гоголевского судьи.
Бахтин выпил коньяку и на душе потеплело немного. И совсем другой человек заговорил внутри его, менее жесткий и требовательный.
После второго стаканчика коньяка он уже не думал о моральной стороне профессии и даже нашел некие прелести в полицейской службе.
Коварный напиток шустовский коньяк. Он делает жизнь нереально зыбкой. В нем растворяются заботы и горести. И надоевшая обыденность становится яркой и нарядной, как елочные украшения, но, к сожалению, радость живет в тебе так же недолго, как и новогодние игрушки. Но все же настроение улучшилось, и Бахтин уже совсем иначе поглядывал в окно.
А хорошо бы сесть сегодня в поезд и махнуть в Москву. С вокзала прямо к Жене Кузьмину, в его заваленную книгами квартиру в Камергерском переулке. Лечь на широченный диван, дремать и слушать, как за окном трещат трамвайные сигналы. – Прошу прощения…
Бахтин повернулся. У его столика стоял высокий полковник с золотым оружием, эмалевым офицерским Георгием. Ловко сидел на нем китель, перетянутый ремнями, и было во всем его облике нечто знакомое, наплывающее из прошлого, далекого и невозвратного. – Простите. – Бахтин встал.
Что за черт. Знаком ему этот полковник. Конечно знаком. – А я тебя, Саша, сразу узнал, – засмеялся офицер.
– Коля Калмыков, – узнавая товарища по юнкерскому училищу, обрадовался Бахтин. Они обнялись.
– Садись, Коля. Сейчас прикажу тебе прибор принести.
– Спасибо, Саша. Не один я. Вон, – Калмыков показал рукой на соседний столик. Трое офицеров внимательно разглядывали Бахтина. – Пошли к нам, Саша. – Да неудобно вроде. – Чушь. – А ты знаешь, где я служу?
– Конечно. Читал о тебе в «Русском слове». Пошли, Саша. – Ну, что ж, изволь. Сколько лет мы не виделись?
– Много. За столом поговорим, я очень рад тебя видеть. Они подошли к столу.
Трое офицеров, звякнув шпорами, поднялись навстречу Бахтину. Капитан и два подполковника. Фронтовые это были вояки, окопные. У каждого на рукаве нашивки за ранение, да и кресты на груди с мечами и бантами. Такие в Питерском интендантстве не получишь.
– Господа, – сказал Калмыков, – рок, счастливый случай, просто не знаю, как и выразить обстоятельство это.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124