В 1948 году, за два года до твоего рождения, он стоил тридцать тысяч фунтов».
Во втором свертке лежала толстая, но гибкая книга в мягком, теперь выцветшем переплете из синей замши, открыть которую мешала маленькая золотая застежка. Когда Сара ее откинула, на стол выпал листок бумаги. Сара, снова узнав почерк матери, улыбнулась. Мать имела обыкновение оставлять повсюду записки слугам и друзьям, а еще памятки себе, например, положить под французские часы на каминной полке листок со словами: «Отвезти на ремонт в Лиссабон»; или — у телефона — «Если позвонит Огюст, не забыть пересказать ему бесценное замечание Мелины!» А в этой записке значилось: "Это, Сара, мой личный дневник. Я вела его от случая к случаю многие годы. Распоряжайся им, как сочтешь нужным. Дж. Б. "
Листки дневника были очень тонкие, нелинованные, на первом стояло число: 16 июня 1946 г. Аккуратный, но значительно мельче обычного, почерк матери покрывал страницы ровными строками, оставлявшими лишь крошечные поля, на которых, как заметила Сара, листая дневник, мать тончайшим пером рисовала людей, зверей и птиц, дома и церкви, ландшафты и все прочее, что, по-видимому, имело отношение к написанному рядом. Впрочем, Саре было не до дневника. Слишком уж большой груз свалился у нее с плеч. Она вложила записку обратно и замкнула застежку, решив заняться дневником позже.
Вновь подняла она золотой пояс Венеры, посмотрела, как переливается на камнях и эмали свет настольной лампы. И словно вторя ее радостному облегчению, за окном в зарослях клубничного дерева позади бассейна, чьи спокойные воды полированным серебром лежали в свете народившейся луны, завел уже знакомую песню соловей.
Глава четвертая
Окна кабинета Куинта на втором этаже выходили в маленький скверик, вымощенный красным кирпичом, который вымыли дожди и выщербили морозы. Посреди двора рос древний платан. Читая составленное Кэслейком донесение, Куинт сопел, поигрывая округлой рукоятью алебастрового пресс-папье. Стоя по другую сторону стола, — Куинт приглашал подчиненных сесть, только если разговор намечался длинный, — Кэслейк глядел на двух голубей, ворковавших на нижней ветке дерева. Самец распинался перед невзрачной самочкой. В Барнстапле его отец, ныне покойный, держал когда-то голубей — почтовых, в основном голубых турманов, и экзотических. Они вились часами над городом, забирались столь высоко, что почти исчезали из виду. Однажды ночью — Кэслейку тогда было шестнадцать — кто-то, обуреваемый завистью, забрался в голубятню к экзотическим птицам и свернул им шею. Горе отца так потрясло сына, что он дал себе слово найти и засудить разорителя. И сдержал… То был первый шаг Кэслейка на поприще сыска. Первый шаг к этому кабинету.
Куинт хрипло вздохнул, поднял глаза на Кэслейка и так долго глядел на него ни слова не говоря, что молодому человеку стало неловко, хотя он уже привык к этой причуде начальника. Когда Куинт вперивался в него взглядом, он чувствовал себя беззащитным.
Внезапно Куинт улыбнулся и опять же внезапно спросил:
— Вам говорит что-нибудь имя лорд Беллмастер Конарейский?
— Нет, сэр.
— Пришла пора познакомиться с ним. Когда-то, много лет назад, он сидел на моем месте. Давно это было. Впрочем, он по-прежнему работает на нас. Вам полезно будет с ним встретиться. Доложить о происходящем. Если он о чем-нибудь попросит, соглашайтесь, но прежде чем выполнять, посоветуйтесь со мной. Об этом, — он постучал пальцем по донесению, — расскажете ему все. — Куинт сунул папку в стол. — Я сообщу, где и когда вам с ним встретиться. Кстати, мне понравилось добытое вами в Министерстве обороны и из других источников. Так вот, с Беллмастером держите ухо востро. Будьте с ним любезны, но не дайте себя облапошить. Между нами говоря, он первосортный Иуда.
В тот же день, без пяти три пополудни Кэслейк вышел из такси неподалеку от Алберт-гейт в лондонском районе Кингсбридж, прошел несколько метров и остановился у роскошного многоквартирного дома. Протянул швейцару визитную карточку и спросил лорда Беллмастера. Швейцар позвонил куда-то из стеклянной будки, вернулся к Кэслейку, одобрительно кивнул и сказал: «Сюда, сэр».
Они поднялись на лифте, а когда двери кабины распахнулись, швейцар указал направо и пояснил: «Квартира 36-б. Третья дверь».
Кэслейк двинулся по коридору. Не услышав шума лифта, он не удивился, понял: швейцар не уедет, пока не убедится, что посетитель вошел именно туда, куда направлялся. В Лондоне полным-полно таких крепостей, как эта, где за всеми незнакомцами ненавязчиво следят.
Слуга впустил Кэслейка в приемную, взял у него котелок и зонтик, провел по узкому коридору, распахнул дверь и отступил со словами: «Входите, сэр. Его высочество ждет вас».
Едва слышно зашипев, дверь за Кэслейком закрылась, вспыхнула потолочная лампа. Впереди оказалась еще одна дверь без ручки. Он толкнул ее и вошел, сообразив, что попадает в звуконепроницаемую комнату.
Она оказалась просторным, светлым, удобным кабинетом с огромным окном в парк. Над камином висела картина кисти Мунингса — сцена охоты. Вдоль стены протянулся низкий книжный шкаф, частично скрытый длинным диваном. Не выказывая любопытства, Кэслейк внимательно осмотрел и запомнил эту удобную комнату, обставленную и украшенную на вкус хозяина — или, может быть, так, чтобы вселять в него чувство неуязвимости? На стенах висели натюрморты с дичью, подлинник Рассела Флинта с обнаженными и полуобнаженными испанками у мраморной купальни, лисья голова над дверью, ведшей, очевидно, в столовую и спальню, на хрустальном блюде — малоприятное на вид чучело горбуши.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69