В течение восьми дней он проделывал один и тот же путь, направляясь в Цецилиенхоф и возвращаясь в Бабельсберг. Но этот вечер – последний здесь. Завтрашнее заседание тоже будет последним, по окончании его надо ехать на аэродром…
Вчера он связывался по телефону с Форин офисом – министерством иностранных дел, справлялся о новостях. Особых новостей не было, по крайней мере таких, которые хотелось бы услышать и Черчиллю, и самому Идену. Подсчет голосов должен начаться лишь в ночь на 26-е, то есть послезавтра, и, следовательно, только в четверг днем станут известны окончательные результаты парламентских выборов.
Затем, на второй, максимум на третий день после оглашения этих результатов, и Черчиллю и Идену предстоит возвращение в Бабельсберг. В том, что он останется на своем посту, Иден не сомневался, как без всяких колебаний верил и в то, что сидящий рядом с ним большеголовый, грузный человек, сосредоточенно куривший длинную, толстую сигару, останется премьер-министром.
– Вы верите в это? – вдруг спросил его Черчилль. Идену показалось, что Черчилль как бы подслушал его мысли, и автоматически ответил:
– Абсолютно уверен!
– Но тогда… тогда, что же такое Трумэн сказал ему? – нахмурившись, спросил Черчилль, вынимая изо рта сигару.
Только теперь Иден понял, что Черчилль думал совсем о другом – о разговоре Трумэна со Сталиным.
– Очевидно, то, что было условлено между вами, – после некоторой заминки ответил Иден.
– Тогда я не понимаю, как Сталин мог не придать этому никакого значения.
– А вы уверены, что он не придал?
– Но вы же слышали, что сказал нам Трумэн!
– Сталин умеет скрывать свои мысли.
– Я лучше вас знаю Сталина! – с обычным своим апломбом заявил Черчилль. – Разве вы не заметили, что он ковыряется в своей трубке, рисует какую-то чертовщину или согласно кивает головой, как буддийский божок, лишь в тех случаях, если обсуждаемый вопрос его мало занимает. Но как только возникает угроза советским интересам, все меняется. Напрасно вы думаете, что он мог бы прикинуться равнодушным, поняв Трумэна. Мне памятна наша давнишняя беседа с ним в Кремле об операции «Торч». Я не успел тогда произнести и двух фраз, как Сталин все понял и реагировал живейшим образом. А теперь ему сообщают, что Россия фактически оказывается беззащитной против Америки, и это оставляет его безразличным? Не верю!
– Но, может быть, Трумэн сделал свое сообщение в столь неопределенной форме…
– Вот это вернее! Я начинаю думать, что этот мудрец сам запутался в своих намерениях! С одной стороны – сказать, а с другой – ничего не сказать. Сделал ставку, которую не измерить никакими миллиардами фунтов или долларов, а взамен получил шиш! Я ошибся, полагаясь на него как достойного соперника Сталина…
– Вы хотите сказать, что президент Рузвельт… словом, что в Ялте Сталин был более податливым?
– Ялта не в счет. В то время русские войска еще не заняли пол-Европы.
В этот момент машина остановилась. Томпсон, сидевший рядом с водителем на переднем сиденье, отделенном от салона толстым стеклом, выскочил и открыл заднюю дверь.
– Я еще понадоблюсь вам сегодня, сэр? – осведомился Иден, когда они подошли к калитке.
– Нет, – решительно ответил Черчилль. – Я собираюсь рано лечь спать. Ведь завтра последний день…
– Нам предстоит провести здесь еще немало дней, – убежденно ответил Иден.
– Надеюсь, что так, – оттопыривая губу, с оттенком высокомерия согласился Черчилль. – Спокойной ночи!
В тот вечер Черчилль был просто невыносим для обслуживавших его людей и даже для своей дочери Мэри. Две порции почти неразбавленного виски не оказали на него привычно умиротворяющего воздействия.
Он решил принять ванну, но уже через минуту из ванной комнаты донесся крик возмущения: в кранах не оказалось воды – рухнувшие где-то развалины перешибли, очевидно, уже старую, проржавевшую трубу водоснабжения. Выскочив из ванной в длинной спальной рубашке, Черчилль кричал, чтобы немедленно дали телеграмму Монтгомери и чтоб тот, по земле ли, по воздуху ли, перебросил сюда цистерну с водой. Это было бессмысленно – советское инженерно-техническое подразделение уже устраняло поломку, но никто не решился противоречить премьеру…
В десятом часу Черчилль наконец отправился в спальню, но даже в одиннадцать Моран видел, что из-под закрытой двери пробивается узенькая полоска света – его пациент все еще не спал.
Да, Черчилль бодрствовал. Он лежал в постели, но мозг его работал лихорадочно. Черчилль размышлял о предстоящем завтра отъезде, о поражении, которое сегодня нанес Сталин ему и Трумэну, в споре о признании правительств восточноевропейских государств. Думал о том, как сохранить военно-промышленный потенциал Германии, когда речь пойдет о будущем этой страны, и о том, брать с собой или уже не брать Эттли, когда придется снова возвращаться в Бабельсберг. Послышался робкий стук в дверь.
– Войдите, – буркнул Черчилль.
Дверь тихо раскрылась, и он увидел на пороге Рована.
– Какого черта… – начал было Черчилль, но Рован, конечно, заранее уверенный, что его появление в неурочный час вызовет новую вспышку гнева патрона, сделал несколько быстрых шагов и тихо доложил:
– Миколайчик, сэр…
– Что?! – рявкнул Черчилль, приподнимаясь на локте.
– Он только что звонил по телефону, сэр. Умоляет принять его, невзирая на поздний час. Уверяет, что дело огромной важности. Просит сохранить его визит в тайне.
Рован проговорил все это очень быстро, не давая Черчиллю возможности прервать его.
– К черту! – снова воскликнул Черчилль; в этот вечер он был не в состоянии обойтись без ругательства, о чем бы ни шла речь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169