Верно говорю. Ты её, вот что, Гурту отдай, когда в Москов придём. Пусть знает, что по его людям киянские стрелы гуляют. Да ещё какие стрелы! Васюта Гордеевич — цареградского двора коваль.
Снова смотрю на стрелу:
— Зачем он её так точит?
— А чтоб вращалась на лету, — говорит Данило. — Твоя делает пол-оборота до цели, а эта — целый оборот. Стало быть, садится лучше.
— Э-э, что ты врёшь, оперением правится вращение.
— Оперение её только подкручивает. Если его гнуть больше надобности, хвосток будет сильно швырять, как при тяжёлом насаде. Как если на лёгкое древко «гусёк» поставить. Так что придумка верная.
— А вот говорят, что кияне перед боем наконечники слюнявят? — влез в разговор Терёша.
— Слыхал про то. Говорят, чтоб лучше воздух брали, — невозмутимо ответил Данило. Он такой человек, у которого всегда на всё есть свой ответ. И как ему самому кажется, — единственно верный. Впрочем, может, он и правда слышал об этом.
Терёша хлопнул меня по плечу:
— Ну вот, ты уже щипаный тетерев! От такой руки уберёгся.
Лето запахнулось густым раскатышем зелени. Росы стояли жгучие, травами угнетённые. Пролились дожди. Разворошили листвяные засыпи дубрав, дремотные хвойники, подперевшие небо по всей Белой Руси. В Москове мы уже прижились. Особой нужды в нас князь не испытывал, и потому целыми днями пропадали мы на вольных разъездах, забираясь так далеко, что едва хватало времени вернуться к вечернему огласу старшины. Гурт сотню не распускал, но и делом не тревожил.
— Осенью — по домам, вот увидишь, — шепнул мне как-то Матюша Дубинец. Но в небе ещё держался летний раскатный громник, еще не отзеленели леса, и осень было не углядеть глазами.
Однажды, пустившись поймой реки до нижних затонов, где рыбачили финны, мы с Матюшей наткнулись на конный разъезд гридей. Княжьи тельники проводили нас взглядом и неторопливо подались к лесу.
— Эти просто так кататься не станут. Значит, Гург где-то рядом, — заговорил Матюша.
— Чего ему здесь делать?
— Должно быть есть нужда.
Луговина стала топкой, и мы повернули коней к березняку.
— А скажи мне, боишься ли ты смерти? — почему-то вдруг спросил я Матюшу. Он поднял брови, вдумался и сказал:
— А чего её бояться? Всё равно когда-нибудь помрёшь. Днём раньше, днём позже. Я так себе думаю: боится тот, кто до жизни жаден, кто живёт и никак нажиться не может. Так вот, представь себе, их в первую очередь и убивают. А я как-то спокоен к жизни. Всегда могу её отдать, но и от лишнего часа не отхожусь. А почему ты спросил?
— Да так, вспомнил про мою стрелу.
— Эх, хорошо бы ноги размять, — перевёл на другое разговор Матюша.
Я кивнул, и, добравшись до низкой травы, мы спешились. Тянуло в лес. Он пах сырой берёзой и мховой прелью. И ещё точно какая-то тайна, притаившаяся в нём, звала меня. Матюша возился с ремнями, отпуская конское брюхо от ездового запруга, и я не стал его ждать. Берёзы шумели, трепеща всей своей листвяной россыпью, а где-то далеко за этим шумотным царством одиноко растревожилась кукушка. Я пошёл на её голос, и вдруг прямо передо мной оказалась низкая земляная изба, какую везде встретишь по реке Московице. В так избах живут белоголовые финны, что рыбачат здесь с незапамятных времён. Но в стороне от этой избы к длинной жердине были привязаны нерассёдланные кони. Их была пара, и один, соловый, завитой кудлач, принадлежал Гургу. Поблизости никого не оказалось. Должно быть, Гург отослал своих тельников в лес, чтобы не мешали. Я решил подойти поближе. Из-за приоткрытой двери слышался негромкий разговор.
— Буду я Киев воевать, буду! Зря, что ли, такой бурун идёт от Голяди смолечанской до Новоторжища. Зашевелилась Русь, властолюбца просит.
— На Руси всяк властолюбец, — ответил Гургу женский голос.
— Нет, не про тех я. Такого ждёт она, который бы шапкой её перемахнул, рукой своей прикрыл… Но не потому на Киев пойду, голубица моя, что клятвой со Святославом повязан, не потому. — Гург шумно вздохнул. — Не потому… А памятью отца моего Владимира Мономаха. Не Святославу в Киеве сидеть, а мне.
— Значит не миновать тебе Дикого Поля, — снова послышался женский голос. — Недаром люди говорят — погибель нам через Дикое Поле.
Гург надолго замолчал, и я вдруг услышал, как его широкий шаг подступил к двери. Отпрянув к широкотелой берёзе, я замер, боясь даже вздохом выдать своё присутствие. Скрипнула дверь. Гург протяжно вдышался в сладовый воздух берёзового леса и заговорил снова:
— Да, Дикое Поле плетью не перестегнёшь… Дикое Поле — это больше, чем хворь наша. Кто из нас кого к себе присоединит? А нужно присоединять ли? Народ этот — черняк, не в присоединении к нам стоять должен, а в подчинении. И подчинять его нужно не мечом, а его же собственной выгодой. Нуждой, долговой зависимостью, верой! Вот уж слово великое: вера! Заставь их верить в нашу силу против их немощи, и плётки не нужно будет прикладывать. А того верней, если у них в самих себе покоя нет. Значит, не до нас им. Да главное, чтоб не на нас они своё единство укрепляли. Вот и теперь половец трудам моим в подмогу… Что ж ты закручинилась? Замучил я тебя разговором-то?
— Пойдёшь на Киев и дорогу к Москову забудешь.
— Не забуду, голубица моя, не забуду. А хочешь я тебе город подарю? Прямо здесь и поставлю, на реке Московице. Твоим он будет. И назову его по-женски. Вот хоть бы и Московицей. Или Московой.
Их голоса стали тише, а я быстро пошёл к нашей остановке. Матюта сидел на траве и копошил веткой пучковатый кусток гольяна.
— Едем, — сказал я ему, — пора уже. А осенью, знаешь ли, по домам не придётся.
В ту ночь спалось плохо. Душно. Слышно было, как где-то скребутся мыши, и нос принюхался к их запаху, как тоскливо скрипует сверчок.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59